- Э, черт! - рассуждает мужик. - Не жили богато, и не время начинать. Как-нибудь баба выкрутится. - И пропивает получку с приятелями. Дома, конечно, скандал, а то и драка, но, глядишь, действительно выкрутилась. Семьи у нас держатся на женщинах, а вся их экономия сводится к покупке дешевых продуктов. Нет денег, нет товаров - нет и соблазнов. Одну и ту же одежку, штопаную, перелицованную, заплатанную, носят годами.

Большинство, однако, живет "левыми" приработками, "халтурой", крадут с работы все, что можно так или иначе приспособить в хозяйстве, продать на "черном" рынке. Недаром худшее проклятье у нас: "Чтоб тебе век на одну зарплату жить!"

Чтобы представить себе масштабы этих нелегальных приработков, возьмем такой факт: средняя зарплата по стране 140-150 рублей в месяц, а женские сапожки стоят 70-90, то есть вроде бы никому, кроме крупных чиновников, они вообще не по карману. А если автомобиль стоит 5500 рублей - так это надо три года работать и не есть, чтобы его купить. А поглядишь на улице: и сапожки носят, и автомобилей полно. Те самые товары, которых нет в магазинах, стоят на "черном" рынке невероятных денег. Несчастные джинсы, которые здесь копейки стоят, там - минимум 150 рублей, как месячная зарплата! И ведь покупают, только давай!

Но "левые" деньги - шальные: легко приходят, легко уходят. Кто же их экономит? Откладывать их вообще-то опасно: поймают - все равно отберут. Что не успел потратить, лучше пропить. Словом, советский человек живет в основном сегодняшним днем, дальних планов не строит. Да и вся наша жизнь носит отпечаток временности, нереальности, пустоты - мы вроде пассажиров на вокзале своего поезда. Знал я даже одну женщину, которая за всю жизнь кружки не купила, пила чай из стеклянных банок из-под консервов: "Ааа, да какая разница!"

И только крупные чиновники, ученые или деятели искусства составляют особую категорию привилегированных, у которых будущее не ограничивается сегодняшним днем. Но даже им экономить не нужно: специальные закрытые распределители, дефицитные импортные товары, поездки за границу и прочие подобные привилегии делают их жизнь еще более нереальной.

Особую категорию составляют отставные полковники МВД или КГБ. Это, пожалуй, единственная у нас социальная прослойка, живущая с расчетом, не торопясь. Разводят клубнику у себя на дачах, вызывая своими высокими заборами завистливое почтение окрестных жителей.

В общем же, не умеет советский человек жить по-настоящему экономно, как, скажем, англичанин, который пойдет в пивную за две мили от дома, а не в ближайшую только потому, что в дальней пиво на два пенса дешевле. "Э, да хрен с ним, - скажет советский человек, махнув рукой, - все равно денег нет". Здешняя жизнь, однако, устроена таким образом, что если не считать постоянно пенсов, то никаких тысяч не хватит. Улицы полны соблазнов; куда ни глянь - что-то тебя манит. Словом, сохранить советские привычки и при этом жить "не хуже других" - необычно разорительно.

- Вот ведь задача, - удивляется советский человек, - всю жизнь в Союзе прожил, никогда копеек не считал, а тут приходится.

Другое "открытие" для нас - чудовищная бюрократия на Западе и невероятная покорность, с которой к ней относится местное население. Слов нет, с советской ее, конечно, не сравнишь. Там она просто сплошная, да еще переплетена с партийной. На каждого человека там ведется по меньшей мере десяток досье ("личных дел"), а если ты с этой бюрократией не поладил, то все государство, от дворника и милиционера до судов и правительственных верхов, встает единым монолитом против тебя. Человек без бумажки у нас просто не существует. Не дали тебе справки - и нет тебя. Но там, по крайней мере, можно взятку дать или найти "блат", который, как известно, сильнее наркома. (Может, это и здесь можно, да мы не знаем как.) К тому же здешние чиновники значительно более независимы от своих начальников - жалобой их не напугаешь. Наконец, даже жаловаться здесь некуда, и отвечать на жалобу тебе не обязаны. Это, несомненно, величайшее здешнее упущение, потому что психология чиновника везде одинакова. Чем мельче чиновник, тем больше ему хочется показать свою власть над тобой, а чем меньше у тебя возможности его проучить - тем он наглее. В советских условиях власть чиновника ограничена его боязнью начальства, комиссий, проверок, ревизий и того из подчиненных, который норовит его "подсидеть". Здесь же этот сдерживающий фактор отсутствует. Что может сделать ему начальник, если чиновники объединены в собственный профсоюз? Чем ты его, черта, напугаешь? Пиши хоть президенту ему наплевать.

В целом, здесь есть только два механизма воздействия на бюрократию: суды и газеты. Но ведь не по каждому же поводу будешь судиться. Это и долго и дорого. Да и газеты тоже не по каждому пустяку могут писать. В общем, западный человек практически беззащитен перед бюрократией, а иногда и перед чиновничьим произволом. Разумеется, как и в СССР, при любом конфликте остальные чиновники встанут на сторону своего коллеги, поскольку круговая порука - естественная защитная реакция бюрократии. Здесь эта реакция, пожалуй, даже сильней и почти что узаконена как "лояльность интересам ведомства, корпорации" и т.п.

Существенное отличие от СССР в том, что ни убить, ни в тюрьму посадить, ни даже принести тебе существенный ущерб они не могут - тут уж суд тебя защитит. Но вот поиздеваться могут вволю и безнаказанно.

Один паренек, сын моих парижских друзей, захотел съездить на пару недель в США. Казалось бы, ничего сложного: мы ведь в свободном мире - бери билет и лети. Не тут-то было. В американском посольстве в Париже, где он несколько часов простоял в очереди, с ним даже и говорить не стали: "У нас нет гарантии, что ты вернешься назад". Разумеется, такой ответ подействовал на молодого человека как пощечина. В самом деле: что за нелепость! Подход почти советский: не они должны доказывать наличие у меня преступных намерений, а я должен доказывать их отсутствие. Идя докажи, что ты не верблюд. И наконец, что значит - гарантии? Деньги, поручительство? Каких гарантий и от кого им нужно?

Я был тогда очень занят и потому посоветовал молодому человеку первое, что пришло мне в голову, - обратиться с официальной жалобой к тогдашнему госсекретарю Маски. Результат, однако, озадачил меня еще больше, поскольку еще больше напомнил манеру советской бюрократии: жалобу из Вашингтона переслали в Париж как раз тем лицам, на которых парень жаловался. Его еще раз вызвали и опять отказали, только в уже гораздо более вежливой форме. Ответа же из Госдепартамента он так и не получил.

Не знаю, быть может, в силу особых обстоятельств моей жизни, но только подобные истории выводят меня из себя. как если бы все это произошло со мной. Бюрократический произвол вызывает у меня необузданную ярость, а лицемерие - в особенности. Ведь вот с меня ни один из них не потребовал "гарантий". Хотя, если разобраться, положение у нас юридически одинаковое. И он, и я - эмигранты, только я старше и у меня есть влиятельные друзья в Вашингтоне, а у него нет. Я могу их высмеять в печати, а он не может. В общем, я жутко обиделся и позвонил в Вашингтон. Несколько моих друзей охотно послали телеграммы в американское посольство в Париже с просьбой выдать парню визу. Не тут-то было. Бюрократию заколодило. В результате сложных маневров и длительного обмена телеграммами между Вашингтоном, Парижем и Лондоном у меня состоялся весьма любопытный разговор с некой мисс Джексон, сотрудницей американского посольства в Париже. Поскольку основной ее аргумент сводился к тому, что эмигрант 18 лет без постоянной работы непременно должен стремиться нелегально остаться в Америке, я постарался заверить ее, что такого стремления у него нет, что в Париже у него семья и что он фактически работает уже несколько месяцев.

- Я достаточно хорошо знаю и его, и его семью и уверен, что никаких осложнений не произойдет. Я вам это гарантирую. Вам достаточно этой гарантии? Нет, такой гарантии ей было недостаточно. - Вот если бы ему было лет 25 и он хотя бы работал на одной и той же работе несколько лет...