Мой новый знакомый снял шляпу. Лицо его, под шевелящейся от ветра сединой, приняло строгое выражение. Мне стало неловко. Сдвинув брови, я пыталась представить себе свист пуль, землю под коленями, под животом, под грудью, представить себе эту деревню, видную снизу, с земли, стук пулеметов - но мне не удавалось. Я видела только голубенький заборчик и смешноватого, рано постаревшего человека с напряженным лицом.

"А где Алешина могила?" - подумала я, как всегда, как перед любым могильным холмом. "Там... где рассказывал Билибин?.. в горах?... Или в лесу... А есть ли там холмик?"

Я подумала о том, как изменил меня возраст. В детстве и в юности я была уверена, что могилы не нужны. А теперь - а теперь мне кажется: самое для меня главное в жизни - найти Алешину могилу.

- Что вы? Идемте! - тревожно сказал Векслер, словно услыхав мои мысли. Мы шли рядом и он все время поглядывал на меня боком, поворачивая шею быстрым птичьим движением.

- Расскажите, как вы воевали здесь, - попросила я, чтобы он ни о чем не догадался. Вдруг посмотрит на меня пристальнее и увидит - что внутри!

Он стал рассказывать, где была расположена артиллерия, откуда наступала пехота, об атаках, о разведке. Говорит он с акцентом, с неверными ударениями. Я слушала очень старательно, следя глазами за его пальцем, вглядываясь в холмы и рощицы и не понимая ровно ничего. Не из-за акцента, конечно, а из-за собственной глухоты к цифрам и топографии. Он говорил о километрах, о номерах частей и боевых операциях. Я кивала. И о сталинском плане разгрома немцев под Москвой, всю гениальность которого он осознал лишь недавно.

- У меня сын погиб, - сказал он наконец. Это я поняла. - На Украинском фронте. Восемнадцатилетний. Как раз в те дни, когда мы здесь возились с этим Быковым.

- Единственный?

-- Да. Лютик. Имя такое жена придумала. Знаете, такой есть цветок.

Мы пошли к дому.

- Будете слушать еще мои стихи? - спросил он, когда мы вытирали грязные ноги о проволочный половик на крыльце.

- Буду. Непременно.

Гостиная гремела радиоприемником, оживленными голосами, щелканьем домино о столик. Моя комната встретила меня ровно застланной постелью, темным деревом за окном, тишиной - но тревога, пробужденная вчера, не улеглась.

После вчерашнего разговора я еще не видала Билибина. Каким голосом заговорит он со мною теперь? Прислушиваясь к мелодичному бою часов в гостиной, я ждала обеда. Все мешало мне читать: часы на руке и шаги в коридоре, и отдаленные голоса, - все питало тревогу.

- Обедать пожалуйте! - сказала, наконец, Людмила Павловна сдержанным, но громким голосом где-то неподалеку от дверей.

В опустелой гостиной сидел кинорежиссер и, не мигая, смотрел в приемник, как в камин.

"Вредоносная деятельность последышей буржуазного эстетства - услышала я, - свивших себе гнездо в кабинетах ленинградского ВТО, была разоблачена полностью".

Рядом со мною спускался по лестнице толстяк-гипертоник. Я увидела, что он вдруг поежился, передернул плечами (словно от холодных капель за шиворотом) и эта судорога невольно передалась и мне. Не знаю, от чего поежился он, а я от слов "свили себе гнездо"... Так и пахнуло на меня тридцать седьмым... Но на ходу я толком не разобрала, кто и где свил себе гнездо на этот раз.

Билибин и Сергей Дмитриевич уже сидели на своих местах. Билибин встал, поздоровался, отодвинул мой стул, сел опять.

- Гуляли? - спросил он любезно. - Ах, молодость, молодость... советую вам заняться этим салатом... не то, что я, старикан: все больше в комнате отсиживаюсь.

Я смотрела на него во все глаза. Значит, опять, опять он со мной как раньше, точно и не было вчерашнего вечера!

- Про каких это критиков-эстетов передавали сегодня? - спросила я. Что-то не разберу.

- Про театральных, - ответил Сергей Дмитриевич, нахмурясь. - Группу там какую-то выискали... Знаете, у нас бывает, любят перегибать. По-моему, все это сильно раздуто. Среди театральных критиков есть настоящие марксисты, подлинные знатоки театра... Ничего порочного я в их статьях не нахожу. Зеленин, Самойлов... Знающие, талантливые люди. И они-то как раз и попали под удар... Безобразие!

Билибин поднес к моей тарелке салатницу. - Вы разрешите? - и положил мне полную ложку.

Сергей Дмитриевич хотел еще что-то сказать возмущенное, но Билибин перебил его.

- Был у нас в полку повар, - быстро заговорил он, закладывая салфетку за ворот. - Просто артист, чудодей... Один раз подают мне на тарелке что-то непонятное. Нюхаю - вкусно, пробую - вкусно, а понять не могу. Спрашиваю: "Чем это, братец, ты меня кормишь сегодня?" "А это, говорит, товарищ майор, была еж"...

Сергей Дмитриевич громко рассмеялся. Я - нет.

- Была еж, - повторил Билибин, глядя на меня желтыми глазами.

... II 49 г.

Сегодня в роще я увидела удивительную ель. Как я раньше не замечала ее! Она стоит величественная, могучая, в тесном кругу берез. В плену. В счастливом плену. Я рассмеялась вслух, увидев ее. Березы, будто нарядные девочки, водят хоровод вокруг елки. Всю свою жизнь справляют сочельник.

В роще нынче серо, серо, вязко. Под ногами - голубоватая слякоть. Но здесь, на воздухе, даже слякоть красива - серебряная, жаль ее топтать. Оглядевшись и увидав, что я совсем одна, я начала читать стихи. Примерять звуки на эти березы, на этот ненадежный снег.

Я прикинула Пушкина, Пастернака, Некрасова, Ахматову. Да, все отсюда. Все сюда. "Все так", как пишется при проверке телеграмм. Все слова растут из этой земли и, надышавшись здешним воздухом, тянутся к небу, как эти березы. Читая, я чувствовала не только прелесть стиха, но и то, как он изнемогает и радуется самому себе. Губы счастливы были встречаться со словами, слова с губами.

Сурово метелица выла

И снегом кидала в окно.

Невесело солнце всходило.

В то утро свидетелем было

Печальной картины оно.

"Мороз - красный нос" - сплошная музыка, потоки музыки - не потому ли в детстве я плакала над каждой строкой? Взять обыкновенные слова "снегом кидала в окно" и сотворить из них симфонию!

Я услышала голоса позади и умолкла. Наверное, люди тоже слыхали меня люди всегда слышат, когда я читаю стихи сама себе и это им всегда смешно... Журналист с женой шли позади меня и нагнали.

Она приехала к нему на три дня погостить. Сегодня я уже видела ее издали. Высокая, сильная женщина, наверно красивая - если красота это стройные ноги и сильный стройный стан. Она казалась особенной крупной, белозубой, сильной рядом с узкоплечим журналистом в очках. Мне некуда было свернуть и дальше мы пошли вместе. Радость погасла во мне, прогулка была испорчена. Дальше у Некрасова там такие чудеса! Я боюсь и не люблю чужих и чувствую их всегда сразу.

- Это вы читали стихи? - спросила жена журналиста.

- Я.

- Кому же вы их читали? - спросила она, не умеряя быстрого и легкого шага и идя впереди нашей цепочки.

- Себе, - сказала я, - кому же еще.

Журналист мешковато брел позади нас. С тех пор, как я увидела его лицо там, на мосту, я подумала было, что выдра и затейливый набалдашник быть может и случайны и не имеют к нему такого уж прямого отношения. Но теперь, когда я увидала ладную фигуру жены, сумку, надетую через плечо, услышала ее голос и смех, - я подумала: нет, и выдра и набалдашник не зря. Имеют.

Жена приостановилась, вынула из кармана горсть семячек и протянула их мне на ладони:

- Хотите?

- Нет. Спасибо. Ногтями открывать - руки мерзнут, а зубами я не способна.

- Что вы! Ртом - самый смак. И как можно дальше плюнуть! - и, засмеявшись, выплюнула перед собой на тропинку горсть шелухи. Две-три черные скорлупки прилипли к стволу березы.

- А что это вы декламировали? - осведомилась она. - Есенина?

- Нет, почему же Есенина. Пушкина, Пастернака, Некрасова.

- Пастернак очень неясно пишет. Мы недавно с Сережей читали - помнишь, Сергуля, у Степановых?