Знакомые, впрочем, называли его обычно не по фамилии, а по имени — Атька. Полное имя его было Викентий. Но в раннем детстве он сам стал называть себя Атькой. Так это за ним и осталось. Уж он и усы себе завел, и офицерские погоны на китель надел, а для окружающих все был — Атька и Атька. Есть, знаете ли, такая категория людей, которых до преклонного возраста называют уменьшительными именами.

В детстве мы, помню, пропадали с ним на Петровской набережной, играя в Робинзона и Пятницу. Я был Робинзоном, Атька — Пятницей. А вся Петроградская сторона считалась у нас необитаемым островом.

Интересно, что, когда о наших проказах делалось известно родителям и наступал неотвратимый час возмездия, Атьке попадало гораздо меньше, чем мне! У него было такое скромное, невинное, чуточку даже удивленное несправедливостью взрослых выражение лица! И золотистые кудряшки вились надо лбом, как у херувимчика.

Считалось, что именно я дурно влияю на его нравственность.

Прошла пора детских игр, мы вместе с Атькой поступили в Морской кадетский корпус, закончили его и были выпущены офицерами флота. А через несколько лет наши интересы, вообразите, столкнулись в одной точке Арктики, именно в бухте Потаенной. Произошло это задолго до высадки там немецко-фашистского корабельного десанта…

Теперь попрошу вас сделать усилие и вообразить меня молодым. Ну, понятно, не слишком молодым, не гардемарином и даже не мичманом. Нет, уже лейтенантом, стало быть, опытным по дореволюционным меркам военным моряком, и без ложной скромности скажу, неплохо зарекомендовавшим себя по службе.

В связи с этим нам придется ненадолго вернуться из раскаленной атмосферы тысяча девятьсот сорок первого — сорок второго годов в иную, внешне мирную, но внутренне чрезвычайно напряженную атмосферу тысяча девятьсот двенадцатого.

Вам, конечно, известно, что для России канун первой мировой войны был характерен самым безудержным предпринимательским ажиотажем? Словно бы капитализм предчувствовал: скоро ему крышка! Повсюду сколачивались состояния — зачастую в результате афер, умопомрачительно дерзких комбинаций. На глазах возникали, разбухали и почти тотчас же лопались разнообразные акционерные общества, компании, товарищества на вере и прочее. Дельцы отчаянно спешили.

На имя министра финансов неожиданно поступает письмо, из коего явствует, что некто Абабков, архангельский купец, воспользовавшись тем, что побережье Карского моря недостаточно изучено, втихомолку разрабатывает на западном берегу Ямала залежи медной руды. Существует, мол, неизвестная гидрографам губа, где удалось найти эту руду в твердом виде, редко встречающемся в природе. Шельма Абабков чувствует себя в припрятанной от начальства губе этаким маленьким самодержцем, никому, ясное дело, налогов не платит, а выгоду имеет преогромную. Медь, как известно, важна прежде всего для военных нужд.

Вообще-то говоря, он, Абабков, — это выяснилось впоследствии, — был по тем временам очень крупным лесопромышленником, но решил подзаработать и на меди.

Мы с вами теперь знаем, что в Ямало-Ненецком округе есть месторождения железных руд, редких металлов, бурого угля, торфа и так далее. А по соседству, на Таймыре, имеется еще более разнообразный ассортимент полезных ископаемых, в том числе и медь.

Готов снять с книжной полки энциклопедию, чтобы подтвердить ею свои слова. Не хотите? Да в наше время это, конечно, общеизвестные, так сказать, расхожие сведения.

Но в тысяча девятьсот двенадцатом году Ямальский полуостров был для нас terra incognita, землей неизвестной.

Кем написано было разоблачительное письмо по поводу меди, я, признаться, не поинтересовался — таким же, как Абабков, дельцом — тайным его завистником и конкурентом или каким-нибудь местным чиновником, обойденным взяткой, а, быть может, обидевшимся на Абабкова из-за мизерности таковой? Да это в данном случае и не суть важно.

Начальство в Петербурге, естественно, переполошилось.

Министр финансов направил раздраженное послание морскому министру. Тот, в свою очередь, навалился на подчиненного ому начальника гидрографического управления. Воспоследовал, полагаю, гневный адмиральский разнос: «Что за недосмотр? Почему на карте и в лоции нет упомянутой губы?» И вслед за разносом — приказание: «Этим же летом найти ее и закрепить на карте под соответствующими координатами! Дабы, — » присовокупил министр, — никому из-за вашей нерадивости неповадно было нарушать законы и священные устои Российской империи!»

Ну, коль скоро дошло дело до священных устоев, то сами понимаете…

Начальственный гнев по ступенькам служебной лестницы докатился до рядовых гидрографов. Но в управлении у нас нашлись и скептики:

— Губа, не показанная на карте и в лоции? Невероятно! Да еще такая, на берегах которой добывают медь, и, наверное, не первый год? Стало быть, есть в этой губе причал? Шахтные постройки или открытый карьер на сопке? Дома, где живут рудокопы? Наконец, между Архангельском и губой, припрятанной Абабковым, совершаются регулярные рейсы? Нет, как хотите, это ни то, ни се, черт знает что, какой-то мираж, порождение убогой канцелярской фантазии!

Им возражали — и вполне резонно:

— Однако купец Абабков, он-то далеко не мираж? Этакий, наверное, детина пудов на семь, на восемь, дремучей рыжей бородой до бровей зарос! (Всем почему-то казалось, что был рыжий. Хитрый — значит, рыжий.)

Только я вернулся из отпуска, а проводил я его с молодой женой в Крыму, получил приказ незамедлительно снарядить в поход судно и отправляться в Карское море, а там, пройдя вдоль западного берега полуострова Ямал, восполнить пробел в лоции и найти эту запропастившуюся, к стыду нашему, губу.

А путь по тем временам предстоял немалый, в обход Скандинавии, через пять морей: Балтийское, Северное, Норвежское, Баренцево и Карское. Ведь Беломорско-Балтийского канала тогда еще не было.

До отправления гидрографического судна оставалось два дня.

Я возвращался домой из порта усталый и злой. Перед отправлением, как обычно, возникали новые и новые неполадки, а сроки были жесткие.

На Миллионной меня окликнули. За мною тащился на извозчике Атька, уже известный вам друг детства.

С годами лицо бывшего Пятницы изменилось. Оно выглядело теперь помятым, потасканным, старообразным, хотя мы с Атькой, как я уже вам докладывал, были ровесниками. Однако кудряшки наперекор всему остались.

— Садись, подвезу! — крикнул он, остановив извозчика у тротуара. — Ведь тебе на Большую Дворянскую? Нам по пути!

Но вскоре выяснилось, что нам отнюдь не по пути!

Усевшись рядом с Атькой, я обратил внимание на то, что он сегодня в каком-то странно взвинченном, необычном для него состоянии. Не в меру говорлив. То и дело краснеет. Прячет глаза. Пьян, что ли, спозаранку?

Заботливо придерживая меня за талию, чтобы не тряхнуло на ухабах, он ни с того ни с сего принялся читать вслух вывески магазинов, мимо которых мы проезжали неторопливой извозчичьей трусцой.

— Артур Коппель! — провозглашал Атька с чувством, даже с какой-то дрожью в голосе. — Г. Бюрге! Братья Бремле! А вот, обрати внимание, Л. Бертран! Тут же, под ним, еще и Э. Бурхардт! Сплошь иностранцы! Каково?

Разумеется, не могу сейчас припомнить всего, что он бормотал. Но в моем архиве сохранились дореволюционные газеты. На первых страницах их печатались рекламные объявления. Желаете убедиться? Прошу вас. Ну, вот хотя бы несколько номеров «Биржевых ведомостей». Читайте: «Фирма Ремингтон», «Фирма Зингер», «Тюдор», «Вестингауз», «Л. Нобель», «Братья Мори», «Денье», «Зеефельдт», «Стеффен», «Джон Бернадт», «Артюр», «Оффенбахер и К^о», «Эквитебл, общество страхования жизни в Соединенных Штатах Америки, учрежденное в 1859 г.» Уф!.. Можете вообразить, сколько таких и им подобных иностранных фамилий прочел Атька, пока мы трусили на извозчике по улицам Петербурга. Заметьте, ни одной русской фамилии! На это и напирал Атька.