Начальник связи флотилии, естественно, приказал штабным радистам проверить его знания и уменье. Результаты проверки оказались удовлетворительными.

И через несколько дней Гальченко пришел ко мне уже краснофлотцем, одетым по всей форме: в черной шинели, в черной шапке, с утопленной в мех красной звездочкой, туго-натуго подпоясанный — чтобы нельзя было засунуть двух пальцев за ремень, — а на ремне — медная бляха, надраенная до солнечного сияния. Он даже показался мне выше ростом. И тут я окончательно уверился в том, что поступил правильно.

Но больше всего радовал его знак на рукаве, удостоверяющий принадлежность их владельца к великому братству советских военных радистов. Помнится, новоиспеченный краснофлотец то и дело скашивал глаза на свой рукав, любуясь этими красивыми стрелами.

Я, как видите, сделал свое дело — положил в тысяча девятьсот двенадцатом Потаенную на карту, а в тысяча девятьсот сорок первом убедил начальство организовать там пост наблюдения и связи. В дальнейшем судьба Потаенной целиком зависела уже не от меня, а от шести связистов поста. Сейчас рассматривайте меня лишь как историографа, добросовестно повествующего об их необычной судьбе.

А теперь позвольте мне, так сказать, чуточку посторониться, чтобы выдвинуть Гальченко и пятерых его товарищей на передний план.

Старшина первой статьи Тимохин, командир отделения радистов, сам решил проверить Гальченко по пути в губу Потаенную.

— Посмотрим, посмотрим, какой ты любитель! — сказал Тимохин зловеще и подбородком указал ему на табуретку напротив.

Очень ясно представляю себе эту сцену. Обоих радистов разделяет длинный обеденный стол. Дело происходит в кубрике, команда «Сибирякова» только что отужинала. Некоторые матросы уже разбрелись по койкам, другие собрались последовать этому примеру, но в предвкушении интересного зрелища снова уселись за стол.

В полном составе присутствуют в числе болельщиков и связисты поста.

Не удостаивая вниманием публику, старшина Тимохин выбил дробь на столе согнутым указательным пальцем. О, это был, бесспорно, виртуоз своего дела! На телеграфном ключе работал, я думаю, не хуже, чем Паганини играл на скрипке. Гальченко оробел, но не подал виду. Черенком вилки простучал ответ, конечно, не так быстро, как Тимохин, но в неплохом темпе. Матросы за столом поощрительно заулыбались и придвинулись ближе. Гальченко заметил, что мичман Конопицин, начальник поста, многозначительно переглянулся со старшиной второй статьи Калиновским, командиром отделения сигнальщиков. Но лицо строгого экзаменатора оставалось непроницаемым.

Опять это дьявольское тимохинское стаккато! Старшина рассыпал по столу такую скороговорку, что кто-то сидевший рядом не удержался и восторженно крякнул. Гальченко собрался с духом и отстучал старшине ответ по-прежнему, довольно быстро… Понимаете ли, он очень старался!

— Ну, как? — подавшись вперед, спросил матрос Галушка.

— Сойдет для начала, — небрежно ответил Тимохин. — До классного радиста, конечно, ему еще далеко. Но получится, будет тянуть! Я на койке нежиться не дам!

И вы думаете, Тимохин отступился от него после этой проверки? Как бы не так! По два-три раза в день перехватывал на верхней палубе и мрачно говорил, смотря куда-то вбок:

— Воздухом дышишь морским? Успеешь надышаться еще! Пойдем-ка лучше в кубрик, делом займемся! Что зря на походе время терять!

Да! Это был человек долга, неумолимый к себе и к другим. Представляете, он занимался с Гальченко по специальности всю неделю, что «Сибиряков» шел от Архангельска к Потаенной. Как он пояснил, хотел натренировать память новичка и обострить его несколько туповатый слух.

— Стучишь ты, в общем, терпимо, — говорил он. — Но за память тебя не похвалю, нет! Настоящий радист обязан ухватить во время приема и держать в памяти не менее двух-трех кодовых сочетаний, чтобы поспеть их записать. Мало ли что может случиться! Карандаш у тебя, допустим, сломался, чистый лист бумаги потребовался, наконец, крыша над головой загорелась от снаряда. Тут и нужна радисту память!.. Слух тоже имеешь не абсолютный. Когда будет много помех в эфире, станешь нервничать, теряться, путать. А у настоящего радиста знаешь какой должен быть слух? Если, к примеру, играет оркестр, то радист обязан различить отчетливо любой инструмент. Хоть завтра в дирижеры нанимайся… Дай! — недовольным голосом требовал он и отнимал у новичка наушники. — Теперь стучи!

Они уже не перестукивались костяшками пальцев или черенками вилок по столу. Старшина раздобыл у радистов «Сибирякова» тренировочный пищик. Надев наушники, Гальченко с напряжением вслушивался в торопливый, очень резкий писк. Потом они менялись со старшиной ролями.

Воображаете картину? Сидят оба — взрослый и юнец — рядом на длинной скамье, как два сыча на одной ветке. Бортовая качка кладет «Сибирякова» с волны на волну, солонка и хлебница ездят взад-вперед по столу, приходится то и дело прерывать тренировку и подхватывать их, чтобы не свалились на пол. Из камбуза тянет кислыми щами и подгоревшим жареным луком.

Периодически новичка выворачивает наизнанку, но старшина Тимохин неумолим. Он говорит:

— Пойди страви и возвращайся. Не тот моряк плох, кто укачивается, а тот, кто не хочет или не может при этом работать!

Вот они и работали. Старшина — с небрежной ухваткой виртуоза, поджав тонкие губы, не глядя на Гальченко. Тот — втянув голову в плечи, надувшись как мышь на крупу.

Гальченко, понимаете ли, хотелось побродить по кораблю, глазея по сторонам. Это же был «Сибиряков», о котором он столько читал! Первый в мире корабль, за одну навигацию совершивший переход Северным морским путем из Архангельска в Берингов пролив, пробивший форштевнем своим дорогу всем остальным кораблям!

Наконец, умилостивив Тимохина добросовестной работой, Гальченко выбрался наверх. По «Сибирякову» он ходил, сами понимаете как! На цыпочках? Пожалуй, это у него не вышло бы из-за качки. Не на цыпочках, нет, но — с благоговением! Он даже не обращал внимания на то, что корабль не очень большой — в длину семьдесят три с чем-то метра, в ширину, если не ошибаюсь, десять или одиннадцать.

С почтительным сочувствием Гальченко смотрел издали на Качараву, нынешнего командира «Сибирякова», щеголеватого подтянутого грузина с неизменным белоснежным кашне вокруг шеи.

Почему он сочувствовал ему? А вот почему.

Легендарный «Сибиряков», увы, оставался лишь вспомогательным посыльным судном, хотя имел кое-какое вооружение на борту, три зенитных орудия. Всего-навсего посыльное судно, и это с его-то биографией!

До конца войны обречен он нести свой тяжкий крест — развозить зимовщиков по зимовкам, связистов по их постам, а заодно и разнообразный малогероический груз: консервы, лекарства, стройматериалы и презренную квашеную капусту.

У одного кочегара, с которым подружился Гальченко, — звали его Павел, — был патефон, которым он очень дорожил. Из пластинок уцелела только одна. Остальные разбились в прошлый рейс, когда «Сибирякова» прихватило у Вайгача десятибалльным штормом. Павел разрешил новичку иногда прокручивать эту пластинку.

Называлась она, если не ошибаюсь, «Шаленка», старинный цыганский романс. Были там слова, которые очень подходили к тогдашнему настроению Гальченко:

Никакая черноглазая или сероглазая еще не лежала на его душе. Однако «Сибиряков» на самом деле не бежал рысью, а плелся едва-едва, словно бы прихрамывая при бортовой качке. Сравнение с серой лошадкой напрашивалось.

Кто лучше Гальченко мог понять сибиряковцев, обреченных развозить по Арктике зимовщиков, связистов и капусту! Ведь и он стремился воевать по-настоящему. Но тоже не повезло: направлен в глубокий тыл, в какое-то никому не ведомое арктическое захолустье!