Он улыбался толстыми губами, хмыкал смешком и вертел в носу длинным пальцем.
- Ты думаешь, - говорил, смеясь, Башкин, - что я твоего Соломончика убил? Коля прошел к матери.
- А может быть, меня сейчас убьют. Пи-иф! Па-аф! - тянул Башкин смешливым голосом. Он услышал, что скрипнула дверная ручка, вскочил. - А впрочем, черт с вами! - Он сразу повернулся спиной, видел боком глаза, как входила Колина мать, и разваренной походкой зашаркал калошами в прихожую, толкнул плечом дверь.
- Ко чер-тям!
пел Башкин в дверях.
Ко зеленым,
Зеленым
Чертям!
притаптывал на ходу ногой Башкин.
За воротами Башкин огляделся. Он шел широкими шагами к извозчику, все ускорял шаг.
- Подавай, подавай! - закричал Башкин и вскочил, не рядясь.
- Да ты как хочешь, - говорил Алешка. Санька увидал, что бережно вдруг, ласково поглядел на него Алешка. - Найдем двенадцатого. Ты думай, и опять так поглядел.
"Неужели они так все между собой, ласково, бережно, - думал Санька, а смерть тут между ними ходит. Оттого, может, и бережно, что смерть. И все надо по-настоящему, по самому, что только знаешь, лучшему. Что, может быть, последний раз. Чтоб вместе умереть. Оттого и знают, как жить надо".
Санька перекинул руку через спинку скамейки, повернулся к Алешке.
А за скамейкой из свежих прутиков выбивала сирень листки, и свежесть стояла над сиренью. И Саньке казалось, что если умирать, то навек останется свежая веселая сирень, и вот сейчас, если так думать, - она вечная, вечная, если это мой последний взгляд. И Санька медленно, всей грудью, натянул воздуху. Вечного. И сладким и вечным миг показался. И чистую правду можно говорить. И в голове будто стало чище, спокойней.
- А как же это? - спросил Санька и сам удивился, каким ровным прозрачным голосом.
- А ты решай, тогда будем говорить. - Алешка поднял камешек с мокрой дорожки, подкидывал на ладони и все так же мягко глядел в Санькино лицо.
- Да я решил, - сказал Санька, и вздох на миг запнулся в груди, и откатом жаркое полилось внутри.
- Может, подумаешь?
- Нет-нет! - замотал головой Санька и крепко взялся за спинку скамейки.
Алешка обвел взглядом сквозные кусты. В парке было пусто.
- В двенадцать тридцать идет поезд на Киев, курьерский. В багажном вагоне будет ящик железный, там из Государственного банка триста восемьдесят тысяч.
Алешка придвинулся ближе.
- В вагоне артельщик и жандарм. Пассажирских семь вагонов. В каждом вагоне свой человек.
Санька чувствовал, как волнение подпирает грудь, и не хотел, чтоб заметил Алешка.
- Ты сядешь в поезд. Через десять с половиною минут будет мостик...
Санька уж плохо слышал, что говорил Алешка, - он видел себя, как сел в поезд и как равнодушно будто бы смотрит в окно и ждет эту последнюю минуту, и сейчас должен громыхнуть под колесами мостик...
- Как ты говоришь? - всем духом спросил Санька.
Алешка обводил глазами кругом. Санька полез за папиросой, но не стал доставать, боялся, чтоб не дрогнула рука, когда будет закуривать.
- Я говорю, сразу же повернешь тормозной кран. Их два: в вагоне и на площадке, на тамбуре. Видал? Санька закивал головой.
- Ты оставайся в вагоне. Если какая сука сунется...
- Ну да! - сказал Санька и вышло громко, рывком дернул сам голос. Если офицер какой-нибудь храбрость показать, Георгия или...
- Такого ему Георгия влеплю! - и Алешка тряхнул рукой, будто в ней револьвер. И глаза вдруг похолодели, брови дернулись. - Тебе, значит, совсем тихо говорил Алешка, - дадут оружие и сади. Сунется там стрелять из окна - сади. Уйдешь с нами. Штатское я тебе дам. Пенсне и бачки наклей. Бачки никогда не видать, что наклеены.
- Пройдем немного, - сказал Санька шепотом. Санька отвернулся, когда закуривал, будто от ветра, хоть было совсем тихо.
Будь
САНЬКА шел домой, и ему казалось, что вот звенит, гремит улица, люди на извозчиках спешат и, запыхавшись, прошагал - старик ведь! - и затылок в поту, головой вертит - воздуху ищет. Полны тротуары, и все не видят, накинуто на них что-то, бьются, как жуки под тряпкой, и небо от них закрыли - и вдруг дернет рука, сорвет - раз! и все станут на миг и увидят небо и что все ерунда, чепуха, бестолочь и суетня. И Саньке совсем стало казаться, что он отделился от всех этих людей, смотрит как иностранец на чужую беготню, как мудрый и добрый иноземец. И Санька старался удержать это чувство и эту походку - походка стала неспешная, спокойная. Саньке этим новым духом захотелось на все, на все переглядеть. На Таню... И он той же прогулочной, чуть усталой походкой пошел на Дворянскую. Тихонько, ровно поднялся на лестницу, медленно нажал звонок. Открыла незнакомая горничная в черном платье.
- Как доложить?
- Татьяну Александровну, - начал было Санька, и вдруг из гостиной Таня - вся в черном блестящем платье: платье блестело и казалось мокрым, и будто мокрое облегает фигуру, и веселый кружевной воротник вокруг шеи. Таня смеется задорно и так приветливо, разбежалась, скользит с разгону по паркету.
- Санька!
А сзади какой-то господин. Высокий, плотный и старается замять в губах смех. Пиджак серый, мягкий, благодушный.
- Знакомься! - кричит Танечка. - Это мой папа! - и тянет Саньку прямо в шинели в гостиную навстречу господину.
- Очень рад! Ржевский. - Танин папа тряс Саньке руку. --Очень рад, потому - вы уж извините, что мы с Танькой спорим тут, деремся даже. Может быть, - говорил уже в передней Ржевский, пока Санька вешал шинель, - может быть, вы нас разнимете. Беда прямо, - и Ржевский стал рядом с Таней и обнял за талию.
Санька вдруг схватился, показалось, что дух отлетел, что некуда его сейчас присунуть.
- Да мы тут об этом ограблении спорили. Читали, что в Азовском банке? Я в вагоне еще прочел. Присаживайтесь. - Ржевский кивнул на диван.
- Нет, нет! - Таня ударяла отца кулачком по руке.
- Да не нет, а просто сознайся, голубушка, что тебе нравится смелость. Какие девицы не мечтали о разбойниках. Верно ведь? Да брось, милая моя, все турниры дамскими взорами держались. А мы, дураки, и рады: садим друг дружку железными вертелами.
- И все че-пу-ха! - говорила Таня, она отвернулась от отца, пошла к окнам, поворачиваясь в такт на каждой ноге. - Че-пу-ха!
- Не чепуха, - говорил Ржевский, - а просто половой подбор. Вы не естественник? - он подался корпусом к Саньке.
- Он не естественник! - вдруг повернула Таня. - Сейчас вот какой-то добренькой старушкой смотрит.
- Ну-ну, - весело закричал Ржевский, - конечно! А вот на коне, Ржевский оттопнул ногой в сторону, поднял кулак, - с мечом, из глаз огонь, рожа зверская! - и Ржевский скорчил дикую морду. - Трудное наше положение, - и он легко хлопнул Саньку по плечу. - Курите? - Ржевский мягко присел рядом с Санькой, достал черепаховый портсигар.
- Че-пу-ха, - тихо напевала Таня.
- Политика одно, а турниры, милая, и гладиаторы - это altera pars*.
---------------------------
* Совсем другое (лат.).
- Хорошо, а этот дух не политика, то есть не делает политики? - Санька сразу испугался, не глупость ли, и сейчас же решил - а все равно, так и надо, пусть хоть глупость.
И сразу увидал -- Таня глядела на него от окна и руку подняла к подбородку.
- А вы знаете, - и Ржевский сморщил губы и глядел на папироску, когда, знаете ли, читаешь "приговор приведен в исполнение", у каждого... да у меня хотя бы! - тут вот тошнота холодная... Да у большинства...Это, знаете ли, тоже - дух! И тоже свою политику делает. - И скучным вздохом Ржевский пустил дым в сторону.
- Да, - крикнула Таня, - а они переступают через это, и это четырежды! - в сто раз политику делает. Да, да! да! - и Таня стукнула рукой по роялю.
- Я ведь был прокурором, - говорил вполголоса Ржевский, - в Киевском округе. И по обязанности пришлось. Публично это устраивали. А он просил меня, чтоб я стал, чтоб ему меня видеть и чтоб я глядел на него до последней минуты, и я обещал, разумеется. И он глядел, держался за меня глазами, не отрывал взгляда, вот как железные пруты протянуты... Прогвождено... Он не слышал, как читали, да и я ничего не слышал и только глядел. Белое лицо, борода как не своя стала, и одни глаза, и из глаз все в меня входило, что в нем делалось. Палач саван накинул. Я дышать перестал и все глядел ему в глаза, то есть туда, где должны быть глаза, и не мог отвести. А-ф-ф! - Ржевский отряхивал голову, глядел в пол.