После обеда Мишка ждал, что теперь наконец начнется главный разговор. Но мать медлила. Она убирала со стола, потом принялась мыть посуду.

Мишка скатал из хлеба шарик, вылепил на нем несколько шипов. Шарик стал похож на головку булавы. Он знал, что, сколько хочешь бей этот шарик о пол, шипы не сломаются. Мишка уже хотел встать и со всей силы ударить им, но вовремя вспомнил, что он провинился, взглянул на мать.

Она поймала его взгляд, строго спросила:

— Наелся и горюшка мало, смотришь, как скорей на улицу уйти?

— Ну да, на улицу… — проворчал он.

— Еще и огрызаешься, паршивец! Ни стыда, ни совести, хоть говори, хоть бей — все одно, как с гуся вода.

«Наверное, правда, я какой-то урод…» — и Мишке при этой мысли стало жалко себя, слезы защекотали в носу.

Мать подошла к нему, он вздрогнул, думал, она бить будет.

— Дрожишь! Пальцем больше к тебе не прикоснусь, живи, как хочешь. Для меня учишься, что ли? Кому нужно, чтоб ты учился? Мне? Нет, тебе, дураку. Тебе жить впереди. А что ты теперь будешь делать? Работать никуда не возьмут, мал. Одна дорога — воровать. А мне воры не нужны… Стараюсь, все силы кладу, чтобы выучить, чтобы хоть вы жили по-людски. Ну куда ты неучем пойдешь? В грузчики? В смазчики вагонов — мазут в буксы заливать? Отец твой всю жизнь…

— Он слесарем работал… — осмелился подать голос Мишка.

— А слесарь, думаешь, шишка большая? Все равно в мазуте ходит. Отец в сенцах раздевался, и ты хочешь так жить? А у Петруниных отец всю жизнь в белом кителе на работу ходит, летом — будто на первомайский парад — весь в белом идет. И получает, слава богу, три семьи можно прокормить. И Федора тянут.

— Не всем же в белых кителях ходить, кому-то и работать надо, — буркнул Мишка. — Дался тебе этот китель… Петрунин! Он и на фронте не был, так что — хорошо?

Петрунины живут через три дома всего. «Но куда уж с ними равняться. Их отец каким-то большим начальником на станции работает, на кителе у него широкие с двумя просветами погоны. Мало того, что он много получает, у них и корова есть, молоко сами каждый день едят, да еще и продают. Там денег — полны карманы. Федор ихний что захочет, то ему и покупают, и у самого всегда деньги. Конечно, так бы и я учился», — думает Мишка.

Мать Федора — толстая тетка, нигде не работает, ходит по улице, как утка, переваливается с боку на бок. Мишка ее побаивался. Но зато Федору, этому рослому, красивому парню, он завидовал. Федор носил чуб с зачесом назад, мать разрешила ему и даже с директором школы спорила из-за этого чуба.

«Сравнила! Таким, как Федор, можно жить!» — отвечает мысленно Мишка матери.

— Что же ты, хуже Федора? — продолжает мать. — А он кончит десятилетку, на Пушкина пойдет учиться…

— Что? — не понял Мишка.

— Мать его хвалилась, я, что ли, выдумала? На Пушкина поедет учиться. В Москве будто есть такой институт, где писателей делают, так вот он туда. А ты хоть бы на инженера на какого-нибудь стремился.

— А я не хочу ни на инженера, ни на Пушкина, я хочу быть слесарем, — сказал Мишка.

— Слесарем… — покачала мать головой. — А на слесаря, думаешь, учиться не надо? Тебя и в слесари не возьмут.

Мишка задумался, но ненадолго. Мать резко повернулась к нему, вскрикнула:

— Ну, пойми ты, головушка моя горькая, для тебя я стараюсь, для тебя, а не для себя! Жизни не жалею, а ты тиранишь меня, изверг ты. Говорю — учись, учись, и больше ничего! Нет! Господи!.. — она вдруг громко зарыдала, Настя бросилась к ней, вцепилась руками в кофту.

Мишка прощения не просил, но про себя думал: «Если примут опять в школу, не буду ничего такого делать, только учиться…»

На другой день мать на работу не пошла, вместе с Мишкой направилась в школу.

Она долго о чем-то разговаривала с директором, пока наконец позвали в кабинет Мишку.

С большим трудом директор допустил его к занятиям и предупредил, что он делает это «только ради матери».

Глава вторая

Ленька Моряк

Рано утром, уходя на работу, мать разбудила Мишку:

— Встань, сынок, закрой дверь.

Было еще совсем темно, но она уже торопилась. С недавнего времени мать работала в парке отправления товарных поездов, здесь дежурства дневные и ночные — неудобно: дети одни остаются, да и работа не из легких — технический конторщик. Но зато платят больше. С первой же получки это сразу почувствовалось: она купила Мишке ботинки, а Насте — варежки…

— Встань, сынок, закрой, — повторила она.

Мишка сквозь сон слышит материн голос, но не может проснуться. Наконец он встает и, натыкаясь на табуретки, идет в сенцы.

— Не забудь купить керосину, деньги на столе. Только пораньше сходи, а то разберут.

Мишка, качаясь, стоит босой на ледяном полу, слушает. Холод жжет подошвы ног, но и это не может его разбудить.

— Есть будете борщ и кашу, в чулане стоят. Подогреете. Да с огнем осторожнее, не балуйтесь. Ну, закрывайся хорошенько. Об уроках помни…

Мишка машинально говорит «ладно», задвигает засов и возвращается в постель.

Мать некоторое время стоит на крыльце, пробует, хорошо ли закрыта дверь, потом подходит к окну, заглядывает в него. В комнате темно и тихо. Вот слабо скрипнула кровать, и снова все замерло. Она постояла еще немного и пошла в предутренней темноте, кутая руки в концы платка.

Дул резкий, пронизывающий ветер, с крыш срывался снежок.

На планерку не пошла — поздно, направилась прямо в контору. Вся смена уже была здесь.

Она поздоровалась, стряхнула у порога с себя снег, подошла к столу, стала готовить свой фонарь.

Между сменами всегда бывает небольшое затишье, в это время люди успевают перекинуться шутками, сообщить новости. Но это продолжалось недолго, всего несколько минут, а потом начинали трещать телефоны: поезда мчались по всем направлениям, они не любят стоять, им давай дорогу…

— Что, мать, невеселая сегодня? — спросил у нее старший конторщик. На работе ее все называли ласково — «мать». — Опять сын натворил что-нибудь?

— Мало ли у матери забот, если она мать… — улыбнулась, хотела перевести разговор на шутку, не любила говорить о своих бедах.

— Замуж надо выходить, — полушутя-полусерьезно сказал старший конторщик.

— У всех одно, — отмахнулась, зажгла фонарь, проверила карандаши, взяла книжку натурных листков, стала подкладывать копирку.

Раздался звонок телефона.

— Начинается, — сказал старший конторщик и снял трубку. Он записал что-то на бумажку, объявил: — На седьмой путь тянут Волноваху. Отправление в семь пять. Кто готов?

В смене работало три списчика вагонов, но мать никогда не выжидала, когда кто-то откликнется.

— Я пойду, — сказала она, взглянув на часы: было без двух минут семь.

— Давай, Ковалева!

Она вышла из конторы. Было еще темно, снег валил мокрыми хлопьями, фонари на высоких ажурных столбах светили тускло.

В парке поездов почти не было, только на пятом пути стоял состав — он должен отправляться в семь ноль-ноль. Паровоз уже прицеплен. Взглянула на светофор — горел красный сигнал — и не стала искать тормозной площадки, нырнула под вагон.

Шестой и седьмой пути были свободны, и она побежала вдоль линии в сортировочный парк. На ходу подумала о доме: все ли там в порядке? Вспомнила, как однажды уже сидела в кабинете директора, как он ей рассказывал о проделках Мишки. Заходили учителя, добавляли, сокрушенно качали головами. Девочек обижает, уроки не учит… Она сидела, слушала, сгорала от стыда.

Вспомнила обо всем, и даже сейчас стало стыдно. «Воспитывай его, — горько подумала она. — Что он вот там делает? Разве уследишь…»

Впереди блеснули два фонаря: тендером вперед паровоз, пыхтя, тащил состав. Он обдал ее паром, медленно прошел мимо. Она взяла под мышку фонарь, начала списывать номера вагонов. 11832433, 12438120… Кроме номеров, она делала отметки: «п» — пульман, «кр» — крытый, «т» — вагон с ручным тормозом.

Писала она быстро, голова то поднималась, то опускалась: взглянет на номер — и тут же в листок запишет, взглянет — запишет…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: