Она — мне! — подсказывала. Дохлая отличница!

Да пусть я весь обрасту двойками, как морской царь водорослями, чем посмотрю на неё, когда отвечаю.

С Перепёлкиной у меня сложные отношения. Длятся они уже пятый год, потому что мы сидим с ней на одной парте без измен. Наша парта единственная сидит так, все остальные давно уже запутались, кто с кем сидел. Мы же всё сидим. И никто нас рассадить не может: мы никому не мешаем, на уроках не разговариваем. Вообще, мы с Перепёлкиной разговариваем мало. Сейчас Перепёлкина уже сама не прочь поговорить со мной, но разговора у нас почему-то не получается: я только мычу ей в ответ. Когда её нет рядом, я придумываю тысячу слов, могу рассказать ей обо всём на свете, но стоит ей появиться возле меня, как в голове хоть шаром покати.

В младших классах Перепёлкина была ужасно противная. Помню, в первом классе я очень боялся двоек и от страха всё время лез к ней в тетрадку — подглядеть, как она пишет, чтобы и самому написать так же.

Но Перепёлкина всегда закрывалась рукой и шипела: «Куда лезешь? Не твоё! Сам учись».

Я отвадился.

В третьем классе она уже перестала закрываться, в четвёртом — разрешила списывать, в пятом — сама просит, чтобы я списал у неё.

Но я у неё никогда ни разу ничего не списал и не подглядел. Я списывал у друзей: у Андрюшки или Нырненко, иногда — они с меня.

Недавно Светлана Леонидовна сказала мне:

«Кукушкин, у тебя в сочинении пятьдесят семь ошибок! Хоть бы у соседки посмотрел, как некоторые слова пишутся!»

А я не мог подглядывать к Перепёлкиной. Меня так она воспитала в первом классе. Я тогда легко поддавался и верил всем.

Но ничего! Я её тоже воспитал, хотя она-то как раз поддавалась плохо. Четыре года ухлопал на неё.

Привычка у неё противная была: принесёт из дома целый мешок бутербродов, яблок, конфет — и давай чавкать мне над ухом. Может целый школьный день чавкать. Притом в одиночку. Никогда не угостит. Но я её научил! Теперь делится. Но я никогда не беру. Вернее, редко. А уж если возьму, то Перепёлкина делается такая весёлая и спасибо мне ещё говорит.

Раньше резинку у неё взять — целый скандал. А теперь для меня она таскает ручку, карандаш, линейку, тетрадки чистые. Я часто всё дома забываю, и учебники. Так она мне свои подкладывает. Выходит, я её тоже всё-таки воспитал как следует.

Но об этом никто не знает. Мы никому не говорим про своё воспитание. Это же только нас с Перепёлкиной касается и больше никого.

Но в последнее время что-то не нравится мне Перепёлкина: назад она стала вертеться, всё к Юрке и Андрюшке. И глазки им строит да ещё хихикает.

А уж они-то рады стараться! Но чего лезут к ней? Не их Перепёлкина. Пускай бы сами себе кого угодно воспитывали, тогда и распоряжались. Легко к чужим приставать!

На уроках всё время шлют ей записки. Вот и сейчас она читает записку от них. Я на Перепёлкину никогда прямо не смотрю, а всегда сбоку или уж так искоса, что прямо глаз проваливается внутрь. Когда так посмотрю, могу прочитать, что она читает себе под нос.

«Алёна, сегодня выйдешь? Мы вечером играем в футбол против 5-го «а». Вчера мы продули из-за Славяна. А сегодня он не играет. У него воспаление мозгов. Записку сожги. Твои Юрик и Андрюша».

Меня чуть не вырвало от этой записки. И это ещё друзья называются… Юрик и Андрюша, ха-ха!

— Кукушкин, повтори, о чём я только что рассказывала.

Неужели ещё тянется история? Мне казалось, что прошёл год.

Повторить я, конечно, не мог: ни слова не слышал.

— Тебе с твоими способностями только бы слушать и слушать. Учить даже не надо.

К горлу у меня подступает комок, когда Перепёлкина, аккуратно сложив записку, заворачивает её в белоснежный носовой платок.

Мне как-то наплевать, что меня сейчас по-настоящему похвалила историша, что она не сердится на меня и даже смотрит в мою сторону с хорошей улыбкой.

У меня сжало всё внутри, и я говорю, что в голову взбрело:

— А меня ни капли не интересуют ископаемые греки. Мне что сейчас интересно. Откуда я знаю, может, древних греков никогда не было? А их взяли и навыдумывали…

У историши глаза так и лезут на лоб, загораются огнём. Я знаю, она не переносит, когда говоришь своё собственное. Ей шпарь по учебнику, всегда будешь на коне.

— Завтра, милый мой, с родителями в школу! У таких порядочных родителей — такой сын! Откуда?

Ну ясно, родители у неё — вместо пушек!

Опять плюхнулся на парту, семь бед — один ответ…

Перепёлкина шепчет:

— Славян, что с тобой?

Но я как будто не слышу. Пусть спрашивает своих Юриков и Андрюш.

Начинаю поспешно думать, как полезу в тот самый тоннель и стану его исследовать. Когда окончательно его исследую, то превращусь в учёного. Может быть, в крупного… И мой портрет повесят в нашем классе. Прямо над доской. И все будут гордиться, что в этом классе учился крупный учёный Кукушкин. И никто не скажет правду, что Кукушкина не уважали в детстве. Отец говорит, что в детстве ещё ни разу как следует не оценили ни одного учёного, ни одного писателя. Наоборот, смеялись над ними, ставили двойки, вызывали родителей, обзывали невозможными…

Когда стану знаменитым, сразу перестану учиться. Тогда меня примут в академики и дадут мне чёрную шапочку. Я видел такую шапочку у одного старца на юге. Отец, затаив дыхание, сказал мне: «Академик!» Академик позвал его: «Коллега Кукушкин, рад вас видеть!» И меня тоже будут звать коллегой…

Врывается в уши голос историши. Она рассказывает про мифы Древней Греции.

Начинаю думать про своё вперемежку с мифами. Оказывается, какой-то Шлиман начитался Гомера и древних греков и… ого… отрыл Трою! Значит, она была на самом деле и Гомер её не придумал?.. Неужели и нас заметёт пылью и кто-то будет нас раскапывать?.. Троянцы, наверное, тоже не думали, что их заметёт, что в них будут сомневаться, а потом найдётся мальчик Шлиман… А Гомер их прославит в веках. Вот молодчага!..

Когда заметёт весь наш 5-й «б» и нас будут раскапывать потомки из двадцать девятого века, может быть, они тоже найдут наши кости и наши сочинения. Например, сочинение на тему: «Мой дом, моя школа». Кстати, у меня за него единица. Они прочитают и узнают, как мы жили в 5-м «б», о чём думали… А у меня единица… вот стыдно-то будет…

— Опять, Кукушкин, глаза пустые. Думаешь не на тему!

Но я успокаиваю историшу, говорю, что думаю как раз на тему:

«Нас всех заметёт пылью…» И всё такое.

Она уже кончила объяснять, поэтому улыбнулась. Вообще-то она ничего, строгущая, но отходчивая. А с нами так и надо.

— Славян, — опять мне шепчет Перепёлкина, — ты завтра никуда не идёшь? Вечером?

Я поворачиваюсь к ней лицом и, честное слово, впервые смотрю ей в глаза. И она на меня смотрит.

До чего же она разутюженная и разглаженная вся! Воротник на ней порхает, как белая бабочка, даже крылышками шевелит. А галстук совсем новый и такой уж красный и обстроченный — глазам больно. А коса… Вот бы Марьяне такую! Я б такую заплёл в два счёта. Коса до пояса…

— Завтра вечером, — говорю, — буду далеко отсюда. Я исчезаю…

Она не поняла:

— Как исчезаешь? — Глаза «шесть на девять».

Так ей всё и скажи.

Показываю рукой, как ползу в тоннеле, но она опять не понимает. Говорит:

— Жалко, что исчезаешь. Хотела тебя пригласить на мой день рожденья.

Кого? Меня? К ней домой?

Я свистнул.

После чего историша выгнала меня из класса. Тут как раз звонок с урока… чтоб ему на минуту раньше!

Пока стоял за дверью, решил, что больше сегодня в школе мне делать нечего. Все и так знают, что я заболел, хватит!

Из класса все вылетели, а я влетел. Там сидели Юрка с Андрюшкой. Они, оказывается, сегодня дежурные. Все наши помчались на физкультуру. Оказывается, у нас физкультура. Ну и хорошо — значит, я освобождённый от физкультуры по болезни.

Андрюшка встал ногами на парту, запустил в потолок какого-то летучего зверя. Ага, парашютист. Это его новая игрушка. У него этих игрушек — выше головы. Отец ему из плаванья привозит.