— Уразумел, государь… Еще и приукрашу, дабы не думал хан, что земли, тобой повоеванные, пустыми стоят.

— Неуемно говорить оберегись, — недовольно обронил Иван. — И лишнее — також!.. Как бы не перезабыл похвальбы своей, и хан не поймал тебя на слове.

— Слово в слово перескажу, государь…

— Станет хан казны требовать, отвечай: в пошлину никому ничего не даем и дружбы не покупаем. Станется меж нами доброе дело, так мы за поминки не постоим.

Иван снова смолк… Глаза его ушли глубоко в глазницы — он как бы отрешился на миг от всего, о чем только что говорил… Что-то другое, более важное и волнующее, заняло его. Но тут же взор его вновь обострился, он ободряюще посмотрел на Нагого и приветливо сказал:

— Сядем!.. Пред дорогой.

Сел первый и перекрестился. Перекрестились Висковатый и Нагой — Нагой дважды… Иван заметил это, мягко, с неожиданной теплотой сказал:

— Ободрись, Офонасий, и гораздо делай свое дело. Мы тебе споможем…

Перед самым походом, не извещая думу о своем намерении, Иван поехал к митрополиту за благословением.

Митрополит из-за своей старческой хвори жил на загородном дворе, что стоял на Поганой луже. Двор был невелик, но крепок и опрятен: островерхая часовенка с железным крестом, от часовенки переход к главной митрополичьей палате, прируб ⁴ — для челяди и иноков, живущих при митрополите. Вдоль высокого тесового забора — конюшни, хозяйственные постройки, посреди подворья колодец с журавлем. Крыльцо резное, крашенное жженой охрой с подзолотой; на коньке крыши жестяные кочеты на копьецах; оконца заставлены с солнечной стороны…

Митрополита ввели под руки два инока, бережно усадили на лавку, замощенную шубой, под ноги поставили столец, молча, будто не видя царя, удалились.

Иван подошел под благословение. Макарий трясущимися руками перекрестил обнаженную голову Ивана. Иван опустился на колено, почтительно поцеловал бессильную руку старца, некогда возложившую на его голову царский венец.

Хотя Макарий и был новгородцем (а к ним Иван питал бессознательную ненависть), Иван любил его. Макарий в малолетство приглядывал за Иваном, учил его грамоте, как мог защищал от бояр — был он единственным, кто привечал тогда Ивана и отклонял от дурных забав, от дурных поступков… Мало ли, много ли заронил он доброго в душу Ивана своими наставлениями, но Иван помнил заботу о себе и благоволил к Макарию.

— Дело зело великое призвало тя под мое благословение? — тихо спросил Макарий и слабо повел глазами на Ивана.

Иван поднялся с колен, навис над согбенным Макарием — высокий, сильный, уверенный в себе, — громко сказал:

— В поход иду супротив литовской земли.

— Бояре приговорили иль себе по воле?

— С боярами суду-ряду у меня нет!

— Не богом ли нашим речено: «Кый царь, идя на брань ко иному царю, не сядет ли преже советоваться, силен ли он с десятью тысячами противустать идущему на него с двадцатью тысячами?»

— Бог наш рече нам притчу: «Добро есть соль, но коли соль утеряет силу, чем осолить ее? Ни в землю, ни в гной не годна. Вон изсыпят ее!»

— Неже бояре умом скудны и в советах пусты, что с осолившейся солью ровняешь их?

— Противу меня мыслят. Себе на потребу — Руси во вред!

— Добро в твоей душе да восстанет надо злом… Снизойди до милости! И не приемлешь ли привереду за зло?

— Я ведаю накрепко, владыка, что — зло, что — привереда. Бояре опор мне чинят! Еще тебя супротив меня наущать станут. Ты им в том потакаешь — печалуешься по их вине.

— Вина их малая…

— Господь рече нам: «Верный в мале и во мнозе верный, а неправедный в мале и во мнозе неправедный».

— Бельского за сторожи посадил — княгиня плакалась у моих ног, молила о печали пред тобой.

— Бельский винил мне вельми!.. О нем не проси! По такой вине голову сечь надобно! Он лише за сторожами… Дознание учиню, проведаю — с кем вкупе супротив меня замышлял?

— Воротынский же в чем повинен?

— Тут счет иной! Руки опустил воевода… Не радеет о ратном деле… Летом из Серпухова на крымца медлил… Дал Гирею уйти без урона в степь. Да и иное, о чем покуда смолчу.

— Сведомый ⁵ стратиг князь Михайло… Отчего бы он так? Не обиды ль на тя захирели его?

— Нерадив — иль неверен! Обиды ж его я постиг: вотчинишку ему убавил — вот его обиды. Отсидится на Белоозере — отобидится. Обойдусь без него — утишится. Не то вовсе возмнил: его руками царство себе пристяжаю.

— Печалуюсь к тебе глаголом господним: «Еже согрешит противу тя брат твой, выговори ему… И еже покается, оставь вину ему».

Иван не ответил, нахмурился… В палате не было больше лавок, кроме той, на которой сидел митрополит. Это раздражало Ивана. Сесть на лавку рядом с Макарием не хотел: больно велика была честь даже и для митрополита. Стоял, хмурился…

Також и об ином… в кой уж раз с неотступством прошу, — потверже сказал Макарий. — Митрополита Иоасафа, что пришел к нам от константинопольского патриарха… с добром и миром отпусти восвояси. Кой уж год держишь втуне его на Москве… како татя, за ключами. Патриарх грамоты досылает укорительные… Сам Иоасаф ежеденно листы ко мне пишет — просит снять с него вины напрасные и отпустить домой.

— Всем ведомо, пошто я держу преподобного гречина за ключами, — недовольно ответил Иван.

— Ведомо, истинно, да отступись уж от того… Не винен Иоасаф… Не целовал он креста в Литве супротив тебя. Оговорил его подлый камянчанин… Сам ведаешь, что оговорил, дабы доверие твое добыть да и творить свои подлые дела, на кои его в Литве снарядили. Раз уж ты вызнал те скровные поползновения камянчанина да и в тюрьму его вкинул, стало быть, и Иоасафа тем оправдал. И вели отпустить его с миром домой. С патриархом негоже нам враждовать.

— Я б и его самого за ключи посадил… патриарха!.. Ежели б привел он к нам в землю нашу шиша ⁶ как привел его Иоасаф. Нешто не в свите Иоасафа пришел к нам сей подлый монах, чтоб посеять измену в дому нашем? Станешь говорить, что не ведал преподобный, кого ему дьявол посылает в попутчики? А как ведал?..

— Не ведал, — твердо сказал Макарий.

— Так пусть ведает отныне… Пусть везде ведают, и в Литве, и в Константинополе, что мы в нашу землю шишей не дозволим водить. — Иван помолчал, сурово всхмуривая брови, покосился на Макария, пересиливая себя, сказал: — Ладно уж… ради твоих великих просьб, владыка, оставлю я вины преподобному гречину. А вот домой ему дорога покуда закрыта. Война!

— Немощен я… Бог призывает меня к себе, — тихо и скорбно проговорил Макарий, изнеможенно опуская голову. — И не простит он мне, ежели не отвращу тя от пролития крови христианской. Бусурманская нечисть разоряет наши церкви, ругается над верой нашей… Замирись с Литвой, повернись супротив бусурман — славой имя твое покроется во веки.

— Уж не бояре ли тебя на такую мысль навели, владыка? — насупясь, спросил Иван и скрестил на груди руки.

— Сия мысль от бога и во имя бога! — твердо сказал Макарий, но глаз на Ивана не поднял. Руки его упирались в лавку — сидеть ему было так же томительно, как Ивану стоять. Клобук его сполз на ухо, лоб взмок… Макарий тяжко вздохнул…

— Во имя бога отвращаю тя…

— Твоими мольбами простится мне, владыка…

— О душе твоей я молюсь денно и нощно…

— Бог услышит тебя, владыка, и споможет мне. Нет в том греха — отчизне силы придать! Море добуду — замирюсь с литвинами на веки веков и детям своим таков завет оставлю.

— Во все века и у всех народов государи мало внимали гласу божьему. Несть во мне сил отвратить тя от войны… Призываю милостивым быть к побежденным.

Макарий снял с себя крест, Иван преклонился…

— Во имя отца и сына и святаго духа благословляю тя на дело ратное. — Макарий трижды осенил Ивана крестом. — Да будут с тобой успех и удача!