— Не время сейчас девушками интересоваться, — заметил Воронов серьезно. — Первое дело с фашистами расправиться, а девушек любить будем потом.

— А я с тобой не согласен, — откликнулся Павлов. — Если у тебя есть любимая, ты и сейчас должен помнить ее, любить.

— А у тебя есть такая девушка? — спросил у него Чернышенко.

— Знакомые были, а главной, самой любимой, нету.

Я на эту тему ни с кем, кроме Глущенко, не разговаривал, и Воронов поинтересовался:

— А у вас есть такая девушка, товарищ лейтенант?

— Была…

— Почему же вы ни разу письма даже не написали?

Вот ведь солдаты! Даже такую деталь заметили у командира. Я ответил:

— Она оставалась на юге, когда проводила меня на фронт. А где теперь — не знаю.

— А у тебя, Воронов?

— У меня, как у Павлова, нету.

Вошел Глушенко.

— Вот у него, наверное, есть, — засмеялся Воронов.

— А чего у меня нема? У меня все, — ответил Глущенко.

— Девушка любимая, спрашивают, у тебя есть?

— Э, хлопцы, не успели в баньке помыться, як о дивчинах заболтали! Була, була у мени молоденька дивчина, да теперь тоже постарела, як и цей парубок. — Глущенко хлопнул себя по груди и продолжал уже без улыбки, с тайной грустинкой в глазах: — А сыны у меня теперь такие, як вы. Вот разибьем фрицев, вы пойдете своих любимых шукать, семьями обзаводиться. А я — до дому, до жинки. Тильки бы скорее победа!..

Вечером Павлов передал мне, что звонили из роты и велели через час быть на КП. Перед моим уходом ко мне подошел Воронов и попросил передать политруку заявление о приеме в комсомол.

В подвале, где размещался штаб батальона, состоялся вечер. После ужина и речей выступила художественная самодеятельность. Хор исполнил песни о Советской Армии, о Родине. Затем от солдатского перепляса задрожали доски. На подмостках, служивших сценой, появилась санитарка нашего батальона Женя Пахомова. Она спела любимую песню фронтовиков:

До глубокой ночи из подвала разрушенного здания УНКВД неудержимо расплывались задушевные мелодии русских народных песен, слышался задорный смех, веселье. И это было под самым носом у фашистов.

Но враг не дремал. Вернувшись в гарнизон, я узнал, что в мое отсутствие был бой. Гитлеровцы, видно, считали, что наши бойцы в этот праздничный день будут под хмельком, потеряют бдительность. И просчитались. Гарнизон отбил атаку. В бою были ранены — легко Чернышенко и тяжело Турдыев. Последнего пришлось отправить в госпиталь.

Ко второй половине ноября обстановка заметно изменилась. Силы гитлеровцев были истощены, и они уже не могли вести широких наступательных операций. С верхних этажей мы наблюдали, как они возводили укрепления, строили блиндажи: фашисты всерьез рассчитывали зимовать в Сталинграде. Их командование еще надеялось подкопить силенок и в будущем предпринять новый нажим на защитников города.

Но бои тактического значения не прекращались. Фашисты всячески пытались улучшить свои позиции и время от времени предпринимали вылазки, стремясь — в который раз! — захватить наш дом. Но гарнизон был всегда начеку.

Да и обороняться нам стало значительно легче. Мы уже не чувствовали оторванности от других подразделений батальона. Кроме связных, к нам часто приходили политработники, и мы теперь всегда были в курсе событий, происходивших на фронтах. Даже газеты нам доставляли почти ежедневно. Бывала у нас и та самая худенькая санитарка Маруся, которую я видел в первые дни на мельнице.

За эти дни произошло еще одно событие, относящееся к нашему гарнизону; после недолгой отлучки из «тылов» вернулся сияющий Воронов и сообщил, что его приняли в комсомол. Товарищи от души поздравляли храброго пулеметчика. Партийно-комсомольская прослойка нашего гарнизона окрепла, она была той силой, которая цементировала, группу.

Через наш дом в тыл врага часто проходили разведчики не только из батальона и полка, но и дивизионные. Однажды с вражеской стороны полковые разведчики притащили завязанного в мешке оглушенного прикладом здоровенного фрица «языка». В другой раз командир роты предупредил, что к нам придут две девушки, надо помочь им пробраться в тыл врага. Молодых разведчиц встретил Воронов и. проводил в центральный подвал. Мы познакомились. Та, что чуть пониже, в темной косынке назвала себя Марией Веденеевой, другая — Лизой Погареловой. Жили они под кручей в землянках. Когда здесь расположился штаб нашего полка, подруги пришли к полковнику Елину и попросились в часть. С тех пор стали они ходить в разведку. Пробравшись в расположение врага, Лиза и Мария нанимались к фашистам стирать белье, мыть кухонную посуду, а по выполнении задания возвращались с ценными сведениями.

— К нам или дальше? — спросил Павлов.

— Не к вам, к немцам на работу идем, — улыбнулась Лиза.

— И не страшно?

— Не впервой.

— Когда же обратно ждать?

— Не раньше, чем через неделю, а может, и позже… Все зависит от тамошних условий.

— А работа очень ответственная?

— Об этом спрашивать не полагается. Работаем для общего дела.

— Может, чайку попьете?

— Нет, спасибо, некогда. Проводите нас на площадь.

По подземному ходу мы вывели девушек в наружный подвал. Пожав нам руки, они вылезли наверх и слились с израненной землей. Сколько мы ни смотрели, пытаясь разглядеть разведчиц при свете немецких ракет, девушек не было видно. Это действительно были опытные разведчицы.

С КП роты позвонили о том, чтобы приготовили место для работы минеров. Мы обрадовались, потому что необходимость в них назрела давно. Саперы проработали у нас всю ночь. К утру по Солнечной улице до северо-западного угла здания пролегло минное поле. С западной стороны за ним саперы поставили противопехотное препятствие — спираль Бруно. Метрах в тридцати от дома заложили двадцатикилограммовый управляемый фугас.

— Ну, теперь пусть попробуют сунуться! — говорили бойцы.

На нашем участке гитлеровцы, занятые укреплением своих позиций, редко предпринимали активные боевые действия. Да и атаки их теперь были какими-то вялыми, нерешительными: высунутся на площадь, мы стеганем их из всех видов оружия — они и назад. Свободного времени у нас оставалось немало. Целыми днями в подвале наигрывал патефон, не смолкали шутки и смех. Воронов раздобыл скрипку и теперь не расставался с ней.

— И когда ты бросишь пиликать? Надоел, — говорили ему товарищи.

— Это же мать музыки, хлопцы, понимать надо, — отвечал пулеметчик и продолжал терзать инструмент.

Не меньше, чем скрипке, доставалось пианино, которое мы спустили с четвертого этажа в подвал. Каждый, кто проходил мимо, считал своим долгом побарабанить по клавишам, и по отсекам подвала то и дело неслись звуки «собачьего вальса».

В одну из таких минут к нам и попали корреспонденты центральной газеты, мужчина и женщина в сопровождении комбата. По их просьбе я рассказал им о Воронове, Павлове, Глушенко. Корреспонденты посмотрели наши огневые точки, подземные ходы, противопехотные заграждения.

Не успели они уйти, как из-за угла дома на Республиканской улице вышла старушка. Она постояла на углу и повернулась к Солнечной улице. Бабуся шла по противоположной стороне к мельнице, а мы, наблюдая за ней, замерли: стоило ей чуть уклониться в сторону, и попадет на минное поле.

— Бабка, заходи сюда, — крикнул Воронов.

Но старуха отрицательно покрутила головой и продолжала свой путь. Павлов из первого подъезда вновь предупредил ее, но она на его приказ не реагировала. Павлов понял, что это враг.

Очередь из автомата свалила «старуху» на землю, и в ту же минуту гитлеровцы открыли беглый огонь из минометов по западной стене. До самого вечера гарнизон в напряжении ожидал атаки противника, но ее так и не последовало. А когда стемнело, Иващенко и Свирин притащили тело «старухи». Как и следовало ожидать, это была не старуха, а немец в женском платье. «Маскарад» не удался!