И в эту секунду нас швыряет сильный взрыв… Сколько времени пришлось лежать без движения — не знаю.

Но вот постепенно возвращается сознание. Голова гудит. Кажется, что накрыт огромным колоколом и снаружи по нему бьют тысячи молотов. В глазах стоит туман, в котором плавают волшебные кольца различных цветов и оттенков. Вспомнив о товарище, шарю вокруг себя в темноте. Рядом лежит мертвый Хант. В углу нахожу раненого и контуженого Аникина. Начинаю ощупью искать в осколках кирпича свое оружие.

И вдруг — выстрелы, русское «ура!», и в дом врываются бойцы, посланные командованием к нам на помощь.

Перебравшись через площадь, мы с Аникиным поползли к нашему дому на площади. Обессиленные, спустились в подземный ход. Все вокруг было знакомо, и только бойцы здесь теперь были другие. Среди них не было тех, с которыми пришлось выдержать бесчисленные атаки врага.

К вечеру следующего дня я уже был в полевом эвакогоспитале, который размещался за Волгой у деревни Токаревы Пески. Здесь не было ни светлых палат с марлевыми занавесками на окнах, ни железных коек с белыми простынями. Раненые располагались в землянках на нарах. В землянках были операционная, перевязочная, столовая и лечебные кабинеты. Словом, госпиталь весь находился в земле.

В палате, куда меня положили, уже лежал Иващенко. Его привезли сюда двумя часами раньше. О судьбе других защитников на площади мы ничего не знали. Известно было, что Рамазанов, Гридин и Мурзаев остались в батальоне, остальные были где-то в других госпиталях. По утрам к нам приходил политрук хирургического отделения старший лейтенант Окунев. Он организовывал читку газет, проводил с нами беседы, а иногда занятия по изучению стрелкового оружия.

В госпитале не было ни радиоприемника, ни репродуктора, и Окунев почти каждое утро пешком отправлялся за несколько километров в Капустин Яр, чтобы там прослушать и записать сводку новостей.

Однажды он появился в нашей палате со свертком газет.

— Тут вот статья напечатана о вашем пулеметчике, — сказал он нам с Иващенко и подал газету.

В газете писалось, как Илья Воронов в последнем бою за «молочный» получил двадцать пять осколков, но не ушел с боевого рубежа. «Не ушел воин-богатырь с боевой позиции, — писал корреспондент. — И когда ему перебило ногу и раздробило руку, истекая кровью, герой-комсомолец зубами выдергивал кольца из последних гранат и бросал их в гущу врага».

Двадцать девятого декабря Иващенко и я выписавшись из госпиталя и в тот же день вернулись в свою часть. Батальон занимал прежние позиции.

В штабе батальона за это время кое-что изменилось: из госпиталя вернулся командир батальона майор Дронов, Жуков, замещавший его, уехал на учебу. Дорохов стал заместителем комбата, а политрук Авагимов командовал теперь пулеметной ротой.

Мне снова дали пулеметный взвод (на этот раз в составе двух расчетов). Один пулемет мы установили в блиндаже между мельницей и домами УНКВД. Отсюда хорошо просматривалась Солнечная улица. Для другого расчета оборудовали позицию в северной части мельницы: он прикрывал правый фланг седьмой роты.

На другой день вернулся из медсанбата Свирин, и мы вечером втроем отправились в дом, где провели столько тревожных дней и ночей. Нас встретили Рамазанов, Гридин и Мурзаев. Здесь все было каким-то близким, давно знакомым, привычным.

В центральном подвале, где у нас было вроде КП, стоял тот же длинный стол, только он был покрыт свежей красной скатертью, и на нем лежали газеты, журналы, шашки, домино и шахматы. А стены пестрели лозунгами и плакатами.

— Красный уголок, — пояснил Гридин. Иващенко посмотрел из амбразуры в сторону «молочного» и спросил:

— Значит, наши из «молочного» отошли?

— Да. По приказу комбата эвакуировали раненых, оружие, вот с тех пор и рота сюда перешла, — ответил Гридин.

Зима в тот год на Волгу пришла раньше обычного. День ото дня крепчали морозы, разыгрывались метели и бураны, а с левого берега к городу шли по льду грузовики с боеприпасами, продовольствием и снаряжением. Роты и батальоны пополнялись людьми; готовился решающий удар для разгрома окруженной группировки фашистов.

Пятнадцатого января тысяча девятьсот сорок третьего года наш полк передал свой участок обороны другим подразделениям. Вечером мы покинули обжитые подвалы, блиндажи и землянки.

Карабкаясь по обледенелым кручам, проваливаясь в сугробах, мы молча шли вдоль берега, неся на плечах оружие, ящики с патронами, гранатами, а мороз даже на ходу пробирался сквозь ватники и полушубки.

Шагаем час, другой. Наконец, сворачиваем к нефтебазам.

— Вот и завод, — вполголоса произносит кто-то из солдат.

— Был завод, а теперь груды кирпича да исковерканного железа, — поправляет другой.

Поднимаемся на кручу. Идти с каждым шагом все труднее. Кто-то скатывается назад и проваливается в сугроб. Одному не выбраться, на помощь спешит Рамазанов. Он чертыхается и выговаривает пострадавшему.

— Недобрая занесла тебя сюда. Говорили — идти по следу, а тебя леший в сторону потянул.

Вечером 16 января офицеров собрал комбат и. повел на рекогносцировку. Впереди — поселок Красный Октябрь и Мамаев курган. Над заснеженными блиндажами вьется дымок, виднеются замаскированные орудия, чуть заметно тянутся извилистые линии вражеских траншей. По всему видно: противник неплохо укрепил свои позиции, надеясь зиму отсидеться в тепле.

Ночь прошла в хлопотах. Спать никто не ложился. Каждый был занят своим делом. Артиллеристы выкатывали пушки, оборудовали огневые позиции, подносили снаряды, мины. Пулеметчики набивали патронами ленты и диски. Санитары запасались бинтами. Старшины рот выдавали бойцам сухой паек, подгоняли теплую одежду и обувь. А командиры подразделений увязывали взаимодействия, намечали тактические рубежи, изучали местность и систему огня вражеской обороны.

До выхода на исходный рубеж остается меньше часа. Пока командиры уясняют задачу, получают последние указания, солдаты проверяют оружие, подгоняют снаряжение. Уже в который раз Иващенко и Свирин протирают подвижные части пулеметов. От сильного мороза стынет металл, густеет зимняя смазка. Бойцы укрывают оружие под шинели, согревают своим теплом.

Те, кто готов к выходу, ожидают команды. Одни слушают забавную историю, другие шутят, и это отвлекает бойца от мрачных дум, которых у солдата немало. Как не вспомнить перед смертным боем о матери, жене, детях, невесте.

Чуть в стороне от бронебойщиков расположилась группа автоматчиков. Низкорослый боец с рыжими усиками вполголоса запевает песню:

К нему присоединяются другие:

В четвертом часу утра выходим на исходный. Под ногами, словно рассыпанный крахмал, сухо поскрипывает снег, лицо обжигает колючий морозный воздух. Свирин натягивает на лоб ушанку. Иващенко дружески толкает его в плечо, тихо подшучивает:

— Говорил тебе побрейся, вон как усы побелели от мороза.

— Там, где щетина, холод не так донимает, а вот лоб голый прожигает.

— К восходу солнца сильнее будет мороз.

— Еще до солнца жарко будет. Вот если ранит и лежать придется, — дело табак, так и знай закоченеешь.

— А ты, Свирин, об этом не беспокойся. Замерзнуть не дадим, — вмешалась Маруся Ульянова.

Командиры предупреждают о близости вражеских позиций. Дальше идем молча. Проходим одну, другую улицу, и батальон поротно расходится в разные стороны. Теперь осторожно, стараясь не выдать себя, пробираемся через пустую улицу. Исходные занимаем в разбитых деревянных домиках, сараях или просто зарываемся в сугроб.