— Повесить!

Телохранители за шиворот вытащили несчастного слугу во двор, и спустя пять минут его тело задёргалось в последних судорогах, раскачиваясь на ветке старого раскидистого ореха.

Подгоняемые жгучими плётками капы-кулов, объятые трепетом слуги, стараясь не тревожить покой хана, за два часа привели дворец в прежнее сияющее чистотой и порядком состояние.

Остаток дня Керим-Гирей провёл в одиночестве: на люди не выходил, никого не принимал, читал Коран, много курил, в задумчивости разглядывая цветные узоры, сотворённые на стенах комнаты искусными живописцами.

Как и четыре года назад, ему снова предстояло сделать выбор. Правда, теперь этот выбор касался не только его собственной судьбы, но и судеб многих тысяч подвластных татар и ногайцев, и даже будущего состояния Крыма.

Вступая в объявленную войну на стороне Порты, хан знал, что в такой опасной затее проиграть нельзя — он хорошо помнил опустошительные для Крыма походы русских генералов тридцатилетней давности и понимал, что только ошеломляющий первый удар — внезапный и сокрушительный — мог в значительной мере подорвать военные силы России на южных её границах, оттянуть, а при удачном стечении обстоятельств — вовсе избавить полуостров от угрозы вторжения, поскольку главная русская армия будет противостоять турецкому нашествию в юго-западных землях.

После долгих размышлений Керим-Гирей сделал свой выбор. Он решил не ждать погожих весенних дней, а нанести этот сокрушительный удар в ближайшие два-три месяца, как только соберёт достаточное войско.

1 — 6 ноября 1768 г.

Отсчитывавший последние дни октябрь по-зимнему дохнул морозцем, поля и холмы заиндевели, лужи подёрнулись тонким хрустящим ледком. Сбросившие наземь багряную листву оголённые леса и рощи зябко ёжились под порывами холодного ветра, равнодушно взирая на проносившиеся мимо обшарпанные кареты нарочных офицеров из Польши, Вены, Киева, спешивших донести императрице известие о войне.

Эта грозная новость в один день облетела весь Петербург. Встревоженные генералы и сенаторы потянулись в Зимний! дворец, пытаясь прознать мнение Екатерины, чиновники всех департаментов прилежно ждали указаний.

Императрицу Панин застал в зеркальном кабинете. Подперев рукой щёку, она озабоченно просматривала какие-то бумаги, хотя обычно в это время делами не занималась. Никита Иванович вполголоса поздоровался, тихо сел на стул напротив государыни...

Пятидесятилетий Панин был невысок, толст, пухлощёк. Весь облик Никиты Ивановича, медлительные движения, неторопливая глуховатая речь свидетельствовали о его лености и праздности, что, впрочем, не совсем соответствовало действительности, ибо обладал он не только лучшей в Петербурге кухней, но и прекрасным для своего времени образованием, живым природным умом, мог долго и усердно работать за письменным столом.

Начав службу нижним чином в полку Конной гвардии, он — после восшествия на престол Елизаветы Петровны — был пожалован камер-юнкером, в 1747 году направлен в Данию чрезвычайным посланником, а на следующий год переведён в Швецию. В Петербург Никита Иванович вернулся летом 1760 года по причине весьма уважительной: был назначен воспитателем великого князя Павла Петровича, сына императора Петра III и Екатерины.

Монарх, чувствуя угрожающее дыхание готовящегося против него заговора, попытался приблизить к себе Панина — в апреле 1762 года пожаловал ему чин действительного тайного советника, а в мае — орден Андрея Первозванного. Но предусмотрительный Никита Иванович не поддался на императорские ухищрения, теснее сблизился с Екатериной, и когда заговорщики прямо поставили вопрос о свержении Петра — сразу поддержал эту акцию, считая, правда, что переворот должен быть в пользу Павла Петровича, а не Екатерины. (Она запомнила это).

Известие о войне с Турцией Панин встретил без удивления, даже, пожалуй, как должное. У больших политиков — а он, несомненно, таковым являлся — всегда присутствует основанное на громадном опыте и конечно же на интуиции предчувствие, которое помогает правильно понимать складывающуюся ситуацию, предугадать ход развития событий как на близкую, так и на дальнюю перспективу. И следовавшие одно за другим в последние месяцы происшествия давали его пытливому уму хорошую пищу для размышлений и выводов.

...Екатерина, вздохнув, отложила бумаги, посмотрела печально на Панина:

   — Слыхали новость, граф?

   — Какую, ваше величество?

   — Мустафа-то резидента нашего в крепость заточил.

   — Это мне ведомо. Вчера князь Прозоровский рапорт прислал.

   — Удивительное дело! — вскинула величавую голову Екатерина. — Уже месяц, как объявлена война, а мы только намедни узнаем об этом... Ох, велика Россия! Долго по ней курьеры скачут.

Готовый услышать из уст императрицы угрозы и проклятия по адресу коварного султана, Панин невольно поразился тёплой искренности, с которой были сказаны эти слова.

А Екатерина добавила строже:

   — И как глуп должен быть Мустафа, коль решился тягаться с такой державой!

   — Не сам решился, — вяло усмехнулся Панин. — Ветер, конечно, дует из Царьграда, да пахнет парижскими духами.

   — А нюхать-то его нам, граф... Голова не заболела бы.

   — Не заболит, ежели умело поставить дело, — расслабленно отозвался Панин. И равнодушно, с ленцой, словно говорил о чём-то совершенно малозначимом, предложил: — С разрешения вашего величества я готов взять на себя грядущие заботы.

Екатерину его бесстрастность не обманула — она ответила сдержанно:

   — Забот этих будет великое множество. А поэтому для соображения всех военных предприятий надлежит учредить при дворе особенный Совет.

   — Обилие советчиков обыкновенно мешает ведению дел, — возразил Панин.

   — Война требует знатного искусства, и учреждение такого Совета избавит нас от возможных ошибок... А что до обилия, то оно вовсе не нужно. Составьте список из семи-восьми персон.

   — Я обязан прямодушно сказать вашему величеству, — продолжал сопротивляться Панин, — что от сегодня до завтра учредить оный Совет никак невозможно... Да и на первый год он истинно не нужен.

   — Именно на первый год! Я не собираюсь увязать в войне, как в болоте, на годы!.. Вы постарайтесь, граф... А заседание назначим... ну хоть на четвёртое число.

Панин недовольно посопел носом, но перечить далее не стал...

Вечером, сидя в домашнем кабинете, под сухое потрескивание мерцавших в канделябре свечей, Никита Иванович составил требуемый список.

Он долго размышлял, прежде чем написать на лежавшем перед ним жёлтом листе ту или иную фамилию. Жизнь двора — это сложное переплетение характеров, интриг, соперничества, фаворитизма. Нужно было учесть многое, подобрать людей так, чтобы не дать Екатерине явного преимущества.

Первой он написал фамилию генерал-фельдцейхмейстера графа Григория Григорьевича Орлова. Поступить иначе он не мог: тридцатичетырёхлетний красавец Орлов был любовником Екатерины, имел от неё внебрачного шестилетнего сына Алексея и чуть было не стал вторым мужем. Его присутствие в Совете являлось совершенно необходимым.

«Ежели я не назову, так она сама этого кобеля назначит, — предусмотрительно рассудил Панин. — Его надобно назвать первым, но обставить другими особами так, чтобы не смог подмять Совет под себя...»

Никита Иванович ещё раз посмотрел на крупно выведенное слово «Орлов», поставил после него небольшую чёрточку и дописал мельче: «по особливой доверенности к нему и его такой же должной привязанности к славе, пользе и спокойствию вашего величества, как и по его главному управлению артиллерийским корпусом».

Вторым в списке был указан вице-президент Военной коллегии Захар Григорьевич Чернышёв.

«Он всегда придерживался сильной стороны, — отметил мысленно Панин, — и, несомненно, будет поддерживать, как это делал раньше, Екатерину. Но без него тоже не обойтись...»