Так могли вести и вели с царём борьбу Бельский, Курлятев, князья Ростовские, Оболенские, Шуйские... Мстиславский наблюдал за их действиями свысока, с того безопасного, счастливого высока, на которое его возвели родовитость, знатность и к которому он добавил ещё и высоту своего ума, нисколько не усомняясь в нём, — и не без оснований, потому что во всех прокатившихся бучах он сумел избежать падений, полагаясь во всём на свой ум. Он наблюдал за этой борьбой с холодной, прилежной пристальностью, но не безучастно, вмешиваясь иногда в неё то на одной, то на другой стороне — в зависимости от того, кому было легче. Если легче было царю, он становился на сторону бояр, чтобы испытать его способности и возможности, если же легче было боярам, он помогал царю, чтобы усложнить задачу его противникам и посмотреть, как они с ней справятся, выявляя таким образом самых достойных среди них, самых умных, самых неотступных. Достойных, сильных он оберегал, отводя от них по возможности государеву карающую руку, беспомощных, слабых или просто глупых — сознательно подталкивал к плахе.
Так осторожно, расчётливо, тщательно готовился Мстиславский к схватке с царём, долго готовился и терпеливо, и выжидал так же терпеливо и хладнокровно, не позволяя себе увлечься ни одной из тех соблазнительных возможностей, которые появлялись раньше. Он видел, как соблазнялись другие, бросаясь опрометчиво в бой, и терпели поражение, не понимая его причин. А он понимал, что, борясь с царём, они боролись на самом деле друг с другом, помогая Ивану легко расправляться с ними. И потому он был терпелив и выжидал, выжидал, выжидал, выбирая самый верный момент.
И вот наконец он почувствовал и осознал, что настала долгожданная и, быть может, единственная пора, когда он мог позволить себе действовать. Он видел, как стремительно нарастала пустота вокруг царя: рядом с ним оставались только те, кто уже ничем не мог ему помочь, те, у которых не было никакой силы, те, которые только усугубляли эту пустоту, потому что сами нуждались в защите и надеялись найти её у него.
Если раньше Иван находил поддержку кое у кого из княжат — за него шли суздальские княжата, стародубские, за него шли Воротынские, то теперь они все до одного были против. Уложение, которое он принял в прошлом году, запрещавшее княжатам распоряжаться по своей воле принадлежавшими им вотчинами, вконец разделило его с ними на две непримиримые стороны. Только несколько родов старомосковского боярства, по большей части захудалых, вроде Басмановых или Салтыковых, да горстка дьяков, — вот все, кто был сейчас с ним, а дальше — пустота и отчуждённость которая неотвратимо перерастала во вражду — и тайную и явную, с каждым днём становившуюся всё серьёзней, угрозливей, опасней.
У противников Ивана пока что было немного силы, но у него самого её было ещё меньше, и даже всевластные Захарьины, которые всегда и во всём шли за ним до конца, не прибавляли ему сил, потому что их всевластие и могущество всецело зиждились на его собственном всевластии и могуществе. Стоило только поколебать царскую власть, как могущество Захарьиных распалось бы в прах.
Таков был неотвратимый ход событий. И хотя казалось, что сам Иван не чувствует и не осознает этой опасной пустоты и отчуждённости, начавшей окружать его, продолжая опрометчиво нагнетать её, Мстиславский тем не менее видел и понимал, что на самом деле всё иначе: Иван всё чувствовал, всё сознавал и страшился этой возрастающей вокруг него враждебности и искал, чем бы можно было оградить себя от неё и защитить, но, страшась и ища защиты, он изо всех сил стремился не давать воли своей душе, своим чувствам, стремился подавить и подавлял свою неистовую страстность, препоручив всё разуму. Но и это тоже было на руку Мстиславскому. С разумом Ивана он как раз и мог тягаться, и всё, что исходило от него разумного, почти никогда не ставило Мстиславского в тупик: он мог предвидеть и предугадывать многие его действия и поступки, когда тот действовал расчётливо и трезво. Не раз Иван, убеждавшийся в его проницательности, говорил ему с недовольством и угрозой: «Ох, Мстиславый, по моей мысли ступаешь, след в след. Гляди, как бы не угодил во вспуду![87]»
Мстиславский отвечал с обычной невозмутимостью, осторожно, но недвусмысленно: «Гляжу, государь! Да как присловье сказывает: видит око далеко, а ум ещё далее!» А иногда — даже с вызовом: «Где один ум изловчится, там другой не оплошает!»
Да, Мстиславский был уверен, что не оплошает. В личной схватке с царём, в схватке, где схлестнутся их умы, он не даст маху. Другое тревожило его. Знал он, что за ним могут пойти многие: его имя, родовитость, знатность — всё это привлекает, придаёт уверенность и силу, особенно тем, у кого её не так много, как злобы. Но знал он также, что многие могут и не пойти — как раз самые нужные, те, у кого и злобы и силы в достатке, или пойти, но до определённого рубежа и во имя определённой цели. А цель эта и рубеж — свержение царя. К этой цели все будут идти вместе. А дальше? Что будет дальше? Вот это было самым неведомым и самым тревожным.
Для Мстиславского свержение царя не было самоцелью, как для других — для того же Кашина, Шевырева, Куракина, которых он не устраивал, которым был «не в нутро», потому что не хотел делить с ними власть, не хотел считаться с ними, ублаговолять их спесь, честолюбие... Им нужен был просто иной царь, на которого они могли бы надеть хомут и понукать им как вздумается. И они давно присмотрели такого царя — Владимира Старицкого. И тот готов был принять и хомут и удила и тайно ждал этого как высшего счастья.
Помыслы Мстиславского были совсем не о том, и свержение царя было для него только частью дела, только одним, пусть важным, но одним шагом на том пути, который он давным-давно наметил для себя. Ему, потомку великих литовских князей, были чужды холопьи страсти московского боярства. Его высокий ум не позволял довольствоваться низким, поднимал его на ту высоту, с которой он смотрел на мир совсем иным, особенным взглядом — взглядом Гедиминовича, в чьём сознании накрепко утвердилось убеждение в великом предназначении своего знаменитого рода, который должен был распространить своё влияние и на Русь Восточную, как он распространил это влияние на Русь Западную. Внуки и правнуки Ягайлы сидят на престолах Польши, Литвы, Богемии, Венгрии[88], должны они занять и московский престол. Тогда их миссия будет выполнена: под их властью окажется почти вся Европа и немалый довесок Азии.
Вот о чём думал Мстиславский, вот на что замахивался его разум — отнять престол у Рюриковичей! Не обязательно для себя, но обязательно для Гедиминовичей. А это значило схватиться не только с Иваном, это значило схватиться с самой Русью! Схватиться так, как с ней схватился Иван, а до него — его могущественные пращуры, ломавшие её нрав, её дух, её вековечную сущность, ломавшие религией, кнутом, огнём, плахой, виселицей — и не сломавшие!
И об этом думал Мстиславский. Он презирал Русь, свою невольную родину, презирал незлобиво, но тем искренней и глубже, считая её исчадием тупости и невежества, от которых её не избавило даже христианство, навязанное ей Рюриковичами. Но вместе с тем, будучи отчасти русским, и не тупым, не забитым, не невежественным, он понимал этот народ, чья кровь текла и в его жилах, понимал и отдавал ему должное: народ этот не удалось покорить ни германским рыцарям, ни татарским ханам, ни европейским государям, да и его собственные государи до сих пор не чувствуют себя полновластными хозяевами над ним.
Этого тоже не забывал Мстиславский, думая о грядущей борьбе. Он не мог знать её исхода, хотя и не испытывал страха перед ней, однако для такого человека, как он, незнание было хуже страха. Многое давило на него, и нужно было выбирать: либо отступиться, либо немедля действовать.
Отступиться он не мог: слишком прочно и глубоко укоренилась в нём эта дерзновенная мысль, ставшая не просто его поводырём, но самой сутью, единственным смыслом его жизни. Он не готовил себя в венценосцы, но знал, что, если московский престол будет добыт, и добыт его руками, ему воздастся в веках, и это значило для него гораздо больше, чем царский венец. Ради этого стоило жить, и от этого трудно было отступиться. Но когда пришла пора твёрдо и решительно действовать, он вдруг понял, что внутренне не готов, несмотря на то, что шёл к этому всю сознательную жизнь. И опять же, в нём говорил не страх, не безволие, а что-то такое, что давно зародилось и вызрело в нём незаметно для него самого, для его чувств, для его сознания, — может быть, это снова был плод его ума, но уже ущербный, нежизнеспособный плод, который, разлагаясь, отравлял в нём всё жизнеспособное, лишая его крепкой внутренней силы.