— Пимена он не тронет. Свариться с Церковью не дерзали ни дед его, ни отец. Он також не дерзнёт. Тем паче нынче. Наоборот, он поищет союза со святопрестольными отцами, ибо на чьей стороне будет Церковь, на той стороне будет и верх. А Церковь — сие не токмо Макарий, но и Пимен. А Пимен и Макарий — не одно и то же! Се два стана, две стороны. Одна, та, что с Макарием, — осифляне[31]. Другая, та, что с Пименом, — нестяжатели[32]. Одна — торжествующая, другая — гонимая, вечно терпящая поражения, понеже великие князья неизменно становились на сторону осифлян, поддерживали их и всячески благоволили. Но теперь Иван примется улащивать и нестяжателей, приголубит и их, горемычных, чтоб не попомнили они своих обид и гонений и не примкнули к его супротивникам. Ему надобно, чтобы Церковь единодушно поддерживала его! Посему он не токмо не ополчится на Пимена, но, наоборот, станет всячески приворачивать его к себе. Ещё и потому, что он не доверяет Новограду и боится его. Даже наместничество и то упразднил там. Нынче брат мой уже не наместник, а лише городской воевода, и делами вершат всеми дьяки, у коих брат мой под надзором.

   — Княгиня о том ведает, потому и послала меня не в Новоград, а сюда.

   — А о том княгиня ведает, что Пимен отстаивал наместничество для Новограда и в прошлом лете ездил на Москву, чая себе великой опалы за то отстаивание?! Однако Иван принял его ласково, держал у себя много, с почётом, и отпустил с любовью. С любовью! Тою любовью и ласковостью прельщённый, Пимен, у меня на гостивстве будучи, из Москвы возвращаясь, больно много елею вылил на боговенчанную голову. Чает Пимен теперь уж себе не опалы великой, а милостей... В митрополиты метит он.

   — Что ж сказать княгине?

   — Грамоту я покуда оставлю у себя. Для Новогородской земли она годна, а с Пименом обождём. Вот коли он обманется в своих чаяниях, коли царь возведёт на святительское место не его, — вот тогда Пимен может прельститься уже и посулами внука Иоанна Васильевича. Беда нам с сними внуками Иоанновыми! Один таков, что и земля отеческая не мила с ним, а другой... Пошли, Господи, долгоденствие матери его! Были на Руси великие мужи, теперь Господь избрал такую и средь жён. Кланяйся княгине и скажи: Новоград и Псков будут с нею, а вот Казань баламутить негоже. Сами не рады будем, коль вмешаем в свои усобицы татаровю. Потомки Батыевы горше Дракулы[33]. Княгиня об этом не размыслила добре... Злоба и ненависть затмевают в ней разум. А об том добре глубоко и гораздо размыслите надобе, бо великое неустроение может вчинитися земле нашей. Ежели сами приведём к себе в дом татаровю, то не станет ли нам отечество горше чужбины?! Негоже теряти нам правду нашу и ходить мимо заповедей Господних, понеже не злоба движет нами, но она, правда наша. Об том княгине не надобе запамятовать, ве́ди судный час грядёт на всех!

Князь Владимир Старицкий после возвращения из Полоцкого похода[34] второй месяц жил в своём родовом уделе. Делами удельными он никогда себя не обременял, вверив их всецело воле и рачительности матери и её многочисленной родни — Хованских, Пронских, Борисовых, прочно прижившихся на вольготной вотчинной ниве, — поэтому праздность вскоре занудила князя. Однообразие удельного быта наводило на него тяжёлую тоску. Заняться ему было нечем: соколиная охота ещё не подоспела, пиры и скоморошьи потешки надоели, истомили, да он и не был, в отличие от царя, любителем подобных развлечений, — оставалась только церковь да долгие ночи в супружеской постели, наполненные тревожными, мучительными раздумьями. Даже ласки жены прискучили князю. Но в Москву возвращаться он медлил, тянул с отъездом, откладывал со дня на день, с недели на неделю, словно чего-то ждал или страшился чего-то — такого, что пересиливало все его прежние страхи. И тужил! Мать поила его отваром из корня плакуна, над которым в полночь в храме был совершён заговор. Отвар этот помогал от болей в чреве и от тоски, ибо отваживал злых духов, устрашал нечистую силу. «Будь страшен злым бесам, полубесам и ведьмам, — заговаривают корень плакун-травы. — А не дадут тебе покорища — утопи их в слезах! А убегут от твоего позорища — замкни в ямы преисподние!»

Но заговорное зелье не облегчало княжеской туги: те бесы и полубесы, что донимали его, не страшились никаких заговоров и заклинаний. Это были особые бесы — во плоти и крови! Они окружали князя везде — «там, куда он боялся возвращаться, и здесь, где тоже не нашёл успокоения и избавления от страха. Один из таких бесов подносил ему каждый день заговорное питьё — от каких-то иных, мнимых бесов, — не подозревая, что как раз сам и является им — самым одержимым, самым неотступным, самым неодолимым и злым бесом, давно уже терзающим душу князя.

Каждый день после заутрени князь выпивал налитый в серебряную лампадку отвар плакуна (только из лампадки, хоть немного повисевшей перед святыми образами, и полагалось пить подобные зелья) и каждый день слышал почти неизменное, с той лишь разницей, что иногда это было сожалеюще-жалостливое, а чаще сердитое, негодующее:

   — Ах, князь, князь! Горько видеть тебя таким! Отбыла я с кручины ума и мысли, не уразумею, где в тебе изъян? Духом ты слаб иль умом? Иль, буде, и тем и другим?

Меньше всего князю хотелось отвечать на эти слова матери. Он не обижался, слыша такое, и так же равнодушно и покорно, как проглатывал заговорное питьё, проглатывал бы и их, если бы не требовалось отвечать. А не отвечать было нельзя — тогда начиналось ещё худшее:

   — Заступником, чаяла, будешь. Отец твой голов сложил, защищая от попрания честь свою... Царство небесное душе его! А ты? Пошто робеешь? Пошто в холопах тебе быть у него? Ты великокняжеской крови! Ты внук Иоаннов и правнук Василия Тёмного! А он — выблядок Еленин!

И князь отвечал, чтоб не слышать подобного, ибо страшился такого даже в собственных мыслях:

   — Время нынче смутное, матушка, оттого и на душе у меня смутно. Ты бы паче призадумалась, как нам уберечься, как уцелеть средь невзгодья-то сего жестокого?! Ан нет, не о том твои помыслы. Неотступна ты...

   — Неотступна, да! И тебе бы, сыну моему, вскормленному не столико молоком из сосцов моих, сколико горечью неисчислимых страданий, пришедших на нас от того Богом проклятого рода, — тебе бы напитываться силой и твёрдостью от моей неотступности, а не корить меня за неё! Тебе бы, сын мой, радовать и ободрять меня своим мужеством, а не мне мужествовать вместо тебя. Подол мой бабий николи же не уподобится твоему боевому княжьему стягу. Николи же! Хоть и чтут его нынче, подол мой, но сражаться пойдут лишь за тебя, князь, лишь под твоим стягом!

   — Сражаться?! Матушка, да за что сражаться?

   — За правду нашу, князь! За поруганную нашу правду!

   — Да какая она уж такая особливая наша правда, что кто-то пойдёт за неё сражаться? Бескорыстно! По велению сердца! Ежели и пойдут, то каждый за свою, присную... Ты уж сбирала однажды под мои стяги таковых правдоборцев. Деньгами сбирала! Помню я... А ве́ди он нам простил, простил, матушка! Стало быть, не сплошь в нём зло. Мы же почто не хотим простить его — неповинного в наших страданиях?

   — Ты боишься его, князь, сын мой, ты просто боишься его. В тебе говорит страх.

   — Боюсь. Боюсь, матушка! Ты не ведаешь, что он за человек! А я ведаю, добре ведаю. Знай: он нам боле не простит... Даже мысли, коль дознается о ней. Отступись, матушка, отступись! Не лезь сама и меня не тяни под топор.

   — Не погибели страшись, князь, — бесчестия! Паче уж сгибнуть, как сгиб твой отец, неже похолопить себя и детей своих пред ублюдком. Ты — Старицкий, сын мой, помни о том! Сколико взоров на Старицу устремлено — и о том не забывай. Ежели мы отступимся, сколико гордых и непреклонных умов огорчится, сколико храбрых и дерзких сердец изведётся втуне, не имея вождя и предводителя.