В последней надежде он велел остаться Годунову.

Борис ждал стоя. Ему хотелось откровенности со стороны будущего тестя, но не «семейной», а деловой. Борис надеялся, что в недалёком будущем тайная служба перейдёт в его руки. Ответственность за безопасность государя и его семьи уже была поручена Дмитрию Ивановичу Годунову. Полезно было бы узнать, каких людей подсунул Скуратов Колычевым... Григорий Лукьянович мучительно молчал.

   — Навоз...

Борис взглянул на него со сдержанным укором.

   — Все мы — навоз, — твёрже сказал Григорий Лукьянович. — Сгниём, и на нас вырастет древо: неодолимая власть над Россией. Коли его и срубят, пойдёт от корня!

Борис не отвечал. Наверно, размышлял о сказанном. Григорию Лукьяновичу было мало размышления, он хотел отклика. Он ударил по сдержанности Годунова словами ясными, доходчивыми:

   — Я всё о Колычевых думаю. Вот худшие враги нашему делу. Семя боярское, заброшенное к нам в опричнину. Его не искоренишь, сам уничтожен будешь. Злей семени боярского и княжеского нет ничего.

Безразличие невольно и неудержимо наползало на чистое лицо Бориса. Он помнил, что принадлежит к старому роду Сабуровых, и не разделял гордыни Скуратовых из Белёва — гордыни родовой неполноценности. Неплохо было бы, мечтал Борис, найти среди родоначальников Сабуровых знатного выходца из-за границы или татарского мурзу. Чтобы не хуже, чем у Романовых и Колычевых, ведущих род от пруссов. Он не испытывал утробной ненависти к Колычевым, а относился к ним с рассудочной враждебностью соперника.

   — Они у меня вот где, — продолжил было Григорий Лукьянович, но, глянув на Бориса, оборвал себя: — Экой бесстрастный ты! Ума в тебе излишек. А государь любит преданность не умствующую, а как бы ослеплённую!

Он искренне жалел Бориса, которому, конечно, не добиться положения, достигнутого скромным воеводой Скуратовым из Белёва.

В зимних беседах с сэром Энтони Дженкинсоном, посланником королевы Англии Елизаветы, молодой приказчик Московской компании Джером Горсей вывел такую формулу опричнины:

   — Военщина захватила власть.

   — Пожалуй, — согласился Дженкинсон. — И служба безопасности, насколько можно судить по донесению нашего несравненного Томаса Рэндольфа. Как разнообразна его деятельность: от интриг против Марии Стюарт до секретных переговоров с владыкой Московии, ничем, впрочем, не увенчавшихся.

Джером выдавил ровно столько улыбки, чтобы показать, что он оценил колючую похвалу сэра Энтони, однако по скромности положения не может разделить его насмешку над доверенным лицом лорда Сесила Вейли, главы разведки. Дженкинсон вряд ли догадывался, что новый приказчик Компании Горсей долго беседовал перед отъездом с Томасом Рэндольфом. Иначе их отношения в снежных Холмогорах стали бы менее откровенны.

Энтони Дженкинсон прибыл в Россию с последними кораблями осенью 1571 года. Не в первый раз. Он собирался, не задерживаясь, плыть по холодным рекам в глубину страны, а по дорогам, подсушенным заморозками, скакать в Москву. В духе своей уверенной и бодрой дипломатии он хотел быстро уладить недоразумение между великим князем, королевой и — рикошетом — английскими купцами.

Неверная удача на этот раз отворотилась от Дженкинсона. Россия за годы, пока он воевал на Средиземном море, помрачнела, оскудела, и на ослабленное тело набросились болезни. Из-за чумы Дженкинсон застрял на зиму в Холмогорах. Его посланца и переводчика Сильвестра, пытавшегося выехать из поражённого болезнью Новгорода, чуть не сожгли в соответствии со свирепым указом московских властей.

Дженкинсона неприятно удивило и изменившееся отношение русских к англичанам. Местные дьяки и дворяне грубили королевскому посланнику, чиня препятствия по мелочам. В чужой стране мелочи — жильё, дрова, передвижение — вырастали в проблемы. Однажды, потеряв терпение, сэр Энтони спросил местного воеводу: «Не взял ли я у тебя денег, да не отдал?» Тот возразил: «Вы, аглицкие, нашу кровь сосёте. Торгуете беспошлинно. Бог государя надоумил, отнял у вас льготы. А сколь вы нашего железа вывезли? А мы и без того скудны, от свейских возим».

Да, недоразумений накопилось много.

Дженкинсон заложил основы русско-английской дружбы. Не он был первым, но он был самым удачливым посланником, снискавшим милость государя. Работая в Компании, он добился для неё крупных привилегий. У Дженкинсона был лёгкий нрав, подвижный ум и та удачливая деловитость, которая не вызывает зависти, потому что всякий русский видел: Янкин — открытый человек. Последнее имело особое значение, ибо удача настораживает: ишь шустрый, хочет быть умней других!

А он любил Россию, страну своей скитальческой молодости. В ней было что-то юношеское и просторное, русские много говорили и думали о будущем. Дженкинсон знал главного врага Англии — Испанию, там было сходное с Россией отношение народа к власти, окостенение религиозной жизни. Но у Испании всё было в прошлом, живые силы вытеснялись за море. Русские думали о будущем своей страны. Но какое это было взаимоисключающее будущее! Не эти ли мечтания московитов схлестнулись в кровавом несогласии, пока Дженкинсон топил чужие корабли?

— Ваше глубокое суждение о сходстве русских и испанцев, — заметил Джером Горсей, уставя чёрные глаза на тусклые сугробы за окном, — напомнили мне Строгановых, русских конкистадоров[15]. Их люди проникают в богатые пушниной, солью и железом горы на Востоке, вторгаясь во владения самоедов, столь же диких, как и американские индейцы.

Дженкинсон удивился вдумчивой пытливости приказчика и порадовался, что в холмогорском захолустье ему есть с кем поспорить. Он возразил:

   — У русских конкистадоров есть сильный враг — татары. Именно с ними, а не с самоедами придётся столкнуться Строгановым. В этом их оправдание и отличие от испанцев. Трудно исчислить зло, принесённое татарами Московии. Зависимость от азиатов исказила не только её государственную и деловую жизнь, но и характер русских. Рабство не проходит бесследно ни для одного народа. До сих пор русские живут в ожидании набегов. В прошлом году татары сожгли Москву, одна наша Компания потерпела убыток в полторы тысячи фунтов стерлингов.

   — Десять тысяч рублей, — быстро пересчитал Горсей.

«Всё-таки он торгаш, — подумал Дженкинсон. — Меня в его годы не волновал курс русского рубля. Только дорога...»

Джером Горсей не был заядлым торгашом. Он просто вместе с языком изучал русскую жизнь в таких деталях, чтобы свободно, долго и с толком для своей карьеры жить здесь. Должность приказчика Компании была прикрытием. Его патроном был Уолсингем, руководитель английской тайной дипломатии. Горсей завидовал агентам вроде Томаса Рэндольфа, три года назад побывавшего в России. Долгими холмогорскими ночами Горсей воображал себя на месте этого посланца Уолсингема и лорда Бейли — как он идёт подземным переходом в сопровождении первого опричника, герцога Вяземского, на тайное свидание с московским государем и говорит с ним о его, царя, скандальном, если вдуматься, намерении бежать за море от своих... По возвращении в Англию лорд Бейли направил Томаса Рэндольфа с деньгами к врагам шотландской королевы Марии Стюарт... Холодом вершин сквозило от этой жизни, холодом тайной власти над людьми. Дышать им можно только полной грудью, тогда неважно, что тебя могут поймать на нож, на мушку, даже на верёвку: ты этого хотел!

Этого вовсе не хотел Энтони Дженкинсон. Он пережил увлечение тайной дипломатией и перестал верить в неё. Одно морское сражение с испанцами, полагал он, сведёт на нет все козни католической разведки. В Московии тоже надо было действовать попроще. Три года назад великий князь обратился к королеве со странной просьбой об убежище. По-видимому, несогласия с лордами-боярами вызвали у него помрачение настроения, если не рассудка, у него возникла мания преследования, хорошо известная английским врачам. Надо было подыграть ему, как подыгрывают больному ребёнку, когда он просит, чтобы горькую микстуру сперва отведал лекарь. В каком-то приступе монаршего стыда Иван Васильевич потребовал, чтобы в договоре об убежище королеве тоже гарантировалось укрытие в России. Но королева-девственница, как это часто случается у зрелых девственниц, упёрлась на пустяке: мне от своего народа бежать не нужно! А в этом никто не сомневался, речь шла о протоколе, о словах и уязвлённой гордости царя. Томас Рэндольф что-то напутал, излишне усложнил, и королева получила такой привет от московита: «Я думал, ты королева, а ты пребываешь в своём девическом чину как есть пошлая девица». Пришлось Сильвестру потрудиться над переводом.