Когда вино в кувшине кончилось, голубой сказал:
— Ваш государь с опричными делает то, чего не сделали бы тысячи лазутчиков с мешками золота. Он превращает свой народ в своих врагов. В Бахчисарае знают это по прошлогоднему походу, но то, что ты поведал мне, вошло в моё сердце, как игла. Я помогу тебе отомстить убийцам брата. Но я не хозяин себе. Мои начальники не слышали рыданий в твоём голосе. Они верят делам. Не осердись: покуда ты не повязан кровью, с тебя не спустят глаз.
— Как тебя называть? — спросил Неупокой.
— Зови меня Юфар. Ты чином и, конечно, родом ниже меня, но мы родичи по духу, что важнее. Мы ещё побеседуем с тобой о высшем знании... Скажи, а кто такой Ильин?
— Грязные-Ильины...
Нет, дьяк в приказах. Тоже, стало быть, родич Василия Грязного?
— А, Осип Ильин! Главный дьяк Ямской избы. Большой человек. Никак вы под него копаете?
Юфар не ответил.
— А кто из дьяков ближе к войску? Мы слышали, некий Клобук?
— Андрей Клобуков — имя известное.
— Значит, Игнат не врёт.
— Ты и Игнату не веришь?
— Я никому не должен верить. Совпадут вести — верю. Двое одинаково соврать не могут, если не сговорятся... Тебя отведут в избу, ты будешь жить с Игнатом. О твоей службе поговорим завтра.
Юфар резко крикнул по-татарски. В горницу, согнувшись, вошёл Матай. Он блудливыми глазами улыбался, чуть не подмигивал Неупокою, словно другу. Что ж, причинение боли намертво связывает людей. Неупокой Матая не забудет. Игната тоже. Он чувствовал, как с появлением Матая, посланца тупого и злого мира, сгорает, словно бумага на обманчиво-чёрных углях, его симпатия к Юфару. Он был среди врагов.
На улице Неупокой вдохнул густого мартовского воздуха и осмотрелся. (Мартовский дух: настой из почвенной и снежной влаги, талого конского навоза, щепы, развеянного дыма давно протопленных печей и мёртвой, вылезающей из снега зимней копоти). Он был, по-видимому, за Москвой-рекой, в Заречье. В дальний просвет между домами темнели массивы леса или садов — не царских ли? Слободка состояла из десятка изб, низко увязших в болотистой земле, без подклетов. На задах огородов виднелись войлочные юрты и даже берестяные шалаши. В них непривычные к избе ногайцы жили летом. Посреди улицы на затоптанной площадке стояла изба побогаче, с башенкой и гульбищем под самой крышей: мечеть. Татарская слободка обрезалась полем с конским выгоном, а дальше начиналась русская застройка вокруг серой, обгоревшей сбоку деревянной церковки. Тёмная луковка её так больно и приветно кольнула Дуплева, словно он долго прожил на чужбине и вот вернулся.
Игнат Шишкин, бывший стрелецкий пятидесятник, беглец и изменник, ждал их на пороге крайней избы. От острого удара злобы и счастливого сознания, что этого человека именно он, Неупокой, подведёт под пытку, пришлось остановиться и снова медленно вздохнуть. Стал слышен ветер с поля, звон ботал на конских шеях. «Месяц Дей побеждён...»
— Здрав будь, — почти ласково пробасил Игнат. — Щи стынут, заговорился ты с Юфаром. Полюбились друг другу?
В его словах слышалась осторожная ревность. Неупокой, стараясь не смотреть на Игната, вошёл в избу.
Крепкий запах щей выбил жадную слюну. Игнат хлебал лениво, Неупокой не поднимал лица от чашки. Чашка была одна на двоих. Ненависть за общей едой скудела. Когда пятидесятник, отложив ложку, неожиданно заговорил о своей обиде, Неупокою уже не было гнусно слушать.
— Почему я должен ему прощать? Коли он царь, так вся Россия? А я кто, а сестрёнка моя — ей юбку завязали над головой да проволокли мимо опричных... Мы кто? Пёс загрызёт хозяина, если тот станет бить его без дела и без пощады. В стране нет правды и не будет. Зачем мне защищать эту страну?
Неупокой чуть не сказал: иди в обитель. Зачем идти к татарам, менять злодея на злодея? Но вовремя поддакнул:
— Глотки бы рвать опричным.
— Знаешь, сколько придётся глоток порвать? Кабы опричнину один царь ввёл... Да весь московский посад насел на Кремль, когда это наше чудо в Слободу утекло незнамо от кого. Все виноваты.
— И ты?
— И я был виноват, пока служил. Теперь сбежал и — чист!..
...С неделю Неупокой осматривался, обживался в татарской слободе. Она располагалась в Заречье, неподалёку от Ордынской большой дороги. Вниз по Москве-реке жили кожевники, от них шёл смрад при юго-восточном ветре. А с севера тянулись приречное болото и царские сады по ту и эту сторону реки.
Неупокоя охраняли крепко. Возле него всегда вертелись два ногайца или Игнат. Ходил Неупокой к Юфару — беседовать о вере. В нежных руках Юфара сосредоточились все нити татарской разведки на Москве. Но с ним Неупокою было легче, чем с Игнатом: Юфар по крайней мере работал на своих.
Татары жили в слободе по-басурмански. Ходили в деревянную мечеть, устланную внутри коврами, но со стенами пустыми до дикости. Однажды Юфар завёл туда Неупокоя, доказывая, что пустота мечети подтверждает мудрость магометанской веры. «Разве мы можем угадать обличье бога? А ваши попы его рисуют!» В мечети Неупокоя пробрал душевный сквозняк, он не мог бы молиться здесь.
Татары молились. Татары жили как умели, пригревшись у южного бока матушки Москвы. Разводили коней, сеяли в огородиках ячмень, распахивали отведённую слободе низинку. Но больше торговали — лоскутным шитьём, лежалыми тканями из Самарканда, по дешёвке скупленными у расторговавшихся гостей. Татары ходили по бедным слободам, нахально лезли во дворы, разбрасывали по снегу товар, плевались, торговались, возвращались по три раза. Кто побогаче, приторговывал конями на площадке у стены Китай-города. К разведке большинство татар не имело отношения. Слобода служила только крышей для Юфара, в двух-трёх её домишках шла потайная жизнь, писались письма в Крым и собирались сведения для мурз, назначенных править Москвой после победы.
Главной заботой Юфара были численность н будущее расположение русских полков на берегу Оки. Юфара интересовала «роспись полкам» — секретный документ об их составе, вооружении и командовании. Он намеревался получить хотя бы часть этих сведений через кого-то из служащих Разрядного приказа, решавшего вопросы обороны.
Юфар уже установил, что работу над полковой росписью возглавляет дьяк Андрей Клобуков. Андрей был дворянином второй статьи, долго служил в Посольской избе, умел молчать. Он пользовался доверием государя. Соваться к такому с поминками взяткой — было глупо, поминкодатель тут же будет схвачен, пытан, и всем вместе с Юфаром плясать тогда на огоньке.
Был на примете другой дьяк, жадный до поминок и оскорблённый государем в прошлом месяце. Его звали Осипом Ильиным, он родич Василия Грязного.
Осип долго грел руки в опричнине, участвовал в разборе изменных дел вместе со свирепым стяжателем боярином Темкиным. В новый двор Осипа не взяли, а назначили руководить Ямским приказом. Для Ильина это денежное место было, однако, «потерькой чести» после того, как он, поддержанный обоими Грязными, распоряжался судьбами больших людей. Теперь он оказался в той самой Земщине, которую он вместе с Темкиным давил несколько лет подряд.
Так рассуждал Юфар со слов Игната. Что думал сам Ильин, не знал никто. Ногайцы вышли на него в кабаке Штадена.
У Штадена был холоп Рудак. Прознав о связях немца с заграницей, Рудак донёс на него Григорию Грязному, руководителю Разбойного приказа. Опричные бояре уже смеялись, спрашивая Генриха: «Не хочешь ли мясца?», что на причудливом жаргоне тех лет обозначало пытку. Донос холопа разбирали Темкин и Ильин. Штадену жизнь была дороже денег, позже он так и написал в воспоминаниях: «Деньги решили дело». Рудак был найден за воротами с проломленной башкой.
Ногайцы осторожными шмелями закружились вокруг главного дьяка Ямской избы. Штаден принимал у себя Ильина бесплатно, а Осип не давил его ямскими сборами. Скоро Юфару донесли, что Осип готов «принять» задаток. Это была хорошая зацепка. Юфара не смутило, что Ильин служит в далёком от военных дел Ямском приказе: он знал, как путаются и переплетаются земские службы, как велика их взаимная осведомлённость.