В церкви Зачатия у Колычевых не было своего места, их здесь не знали. В толпе молящихся Рудак, не обращая на себя внимания, пробился к Василию Ивановичу и зашептал ему в плечо.

Рудак вселился к Шереметевым, уверив их дворецкого Истому Быкова, что знает лошадей, умеет их лечить. Татарская закваска, наверно, чувствовалась в Рудаке, ногайские неистовые, необъезженные жеребцы слушались его, что сразу подкупило и дворецкого Истому, и служивших при конюшне ногайцев. На вопрос, как показалось ему подворье, Рудак ответил, не задумываясь:

   — Хаз.

   — Толково отвечай, не по отвернице!

Отверницу — арго бродячих торговцев и воров — Колычев знал нетвёрдо.

   — Вертеп, боярин.

   — Поясни.

Свой загородный дом Иван Меньшой и Фёдор Шереметевы навещали не чаще раза в две недели. Они являлись туда, как говорили, «для прохладу». Прохлад им обеспечивал дворецкий Истома Быков — чернокудрый красавец из южных уездов. «Очи бычачьи, осундарь, с тоской по девкам», — проницательно определил Рудак, а Колычев добавил: «И по деньгам». От голоса Истомы, развратно-тонкого и чистого, морозом дерёт по бабьей коже, боярыня тает от южной русской силы...

   — Что за боярыня? — насторожился Колычев.

   — Агафья, звенигородская царица. Ихняя племянница. Болтают, осундарь, холопью балаболку не привяжешь. А много и лжут.

Молва нередко преувеличивает, но редко лжёт на пустом месте. Что-то нечистое творилось на подворье Шереметевых в Кускове, за высоким замётом с деревянными башнями, с крепкой охраной из верных детей боярских и холопов.

Татары на подворье наезжают часто. Не говоря о тех, кто вертится возле звенигородской государыни Агафьи. Из Касимова зачем-то явились карачии Сеин-Булата Бекбулатовича.

Связь между касимовским муллой и Крымом была известна, но не настолько доказана, чтобы требовать от управителя Касимова Сеин-Булата выдачи муллы на казнь. Звенигород от крымских связей был вроде чист. Что знают о своих татарских слугах и гостях, зачем их привечают братья Шереметевы?

В военную измену верилось с трудом. Бояре были исстари военачальниками, занимали высшие посты. Князья Шуйский и Воротынский, бояре Шереметевы, Мстиславский могли не удержать военного счастья, но не изменить. Государь это видел, понимал, но не хотел смириться с мыслью, что люди, выражающие непокорство лично ему, могут любить свою страну и исполнять служебный долг.

Всякое доказательство измены высоко оценивалось государем. Скуратов возрос на этом, хотя работал грубо и неубедительно. Если найдётся человек, способный доказать, что на подворье Шереметевых пригрелась крымская разведка, ему открыто и недоверчивое сердце государя, и путь к высоким должностям.

Всё это Василий Иванович осознавал, держал в заначке, но голова его болела о другом: как повести расследование, чтобы не бросить тень на явно невиновных, хотя и очень неосторожных Шереметевых? В невиновности людей, стоявших во главе Берегового войска, Колычев был изначально убеждён.

Шереметевы были едва не самыми богатыми боярами в стране. Им принадлежали несколько сел возле Коломны, а ближнее к Москве Кусково они выменяли у Александра Пушкина на свою вотчину в Бежецком Верху. По родословцам можно было проследить их близость, общее происхождение с родом Колычевых. Все они принадлежали к старому московскому боярству, почитавшему своей обязанностью честную службу.

По-видимому, татарские прислужники паслись среди боярской челяди, пригрелись возле Агафьи, жены Михайлы Кайбулатовича. Особый интерес у Колычева вызвал Истома Быков.

Рудак уехал с новыми наказами.

Юфару было хорошо известно, что старый Девлет-Гирей и, тоже не слишком молодой, диван-эфенди, в чьём ведомстве числилась разведка, предпочитают правде преувеличенные вести об успехе. И если у него был выбор между посылкой делового донесения и победным рапортом, он посылал победный рапорт. Яркий, бросающийся в глаза успех приближал жизненную цель Юфара — уехать из Москвы и поселиться в Иосафатовой долине, в известняковой сакле с виноградником. Читать, писать и толковать стихи.

Для скромных донесений, полезных в будущей войне, сведения у Юфара были собраны. Бумаги, взятые у Скуки Брусленкова, позволили представить состав, вооружение и численность Передового полка князей Хованского и Хворостинина, что важно знать начальникам ногайских сотен, обычно посылаемых в разведку боем. Известно стало приблизительное размещение полков на берегу Оки, по городам Калуге, Серпухову, Кашире и Коломне. Расспросы мужиков-посошных при наряде раскрыли примерное количество орудий в Большом полку. Два безопасных дома — в Заречье и Кускове, на подворье Шереметевых — дали укрытие лазутчикам, назначенным для связи с крымским войском в ходе войны.

Всё это — серая необходимость. Такие результаты способны оценить умельцы. Для ханского двора в Бахчисарае требовалось что-то позабористей. Например, измена человека, известного в опричнине.

Вот почему после убийства Брусленкова Юфар не отослал Неупокоя и Игната в Крым с бумагами, как обещал, а все усилия сосредоточил на обработке дьяка Осипа Ильина.

Ильин увяз в шашнях с татарами. При первой угрозе сообщить о нём Скуратову он сломается. Тем более что от него не много требовалось: «изменное письмо» в Бахчисарай с вестями о намерениях государя. Юфар мог даже продиктовать письмо, он знал, что государева казна уже отправлена в Новгород.

Игнат пытался отговорить Юфара. Не понимая, что волынка с Ильиным служит не делу, а игре, Игнат доказывал, что положение дьяка изменилось после отмены опричнины. Юфар впервые резко прикрикнул на сотника. «Гляди, — сказал Игнат, — нарвёшься на его родича Грязного». Неупокою он пожаловался: «Обнаглели басурмане. Не пришлось бы нам спасаться своими силами».

Вскоре Юфар велел готовиться к поездке в штаденский кабак, где Осип назначил очередную встречу. Юфар решил поехать сам: вербовка дьяка-сребролюбца казалась ему делом важным, но не слишком сложным, если за него возьмётся он, Юфар-мурза.

От имени диван-эфенди он может дать Ильину гарантии на то время, когда татары возьмут Москву.

В кабаке на Неглинной заранее собрались ногайцы — Юфар побаивался засады. Кончалась пасхальная неделя, народ везде был пьян и весел, на красную горку ожидалось много свадеб. В пригородных рощах заводились запрещённые игры — хороводы, похищения девок и моления новых сектантов, чтивших Ивана Емельянова и Параскеву Пятницу. Хмельные земские казаки схватили баб, плясавших в Марьиной роще в голом виде.

А что творилось в слободах за Яузой и на Калужской глухой дороге, никто не знал, только шептались с явным осуждением и тайной завистью.

Ногайцы заразились общим настроением. В обед они выпили больше, чем позволил бы им Юфар-мурза. Приехав, он уже ничего не мог поправить. Ногайцы бродили по двору, нежно шептались со своими лошадьми и робко и капризно окликали Лушку Козлиху: «Мамка, пожалей!» Весна играла в них. Чтобы придать себе значение, они рассказывали Лушке, какой большой мурза приедет к ним сегодня и как они разнесут кабак по брёвнышку, если мурзу обидят. За скромность Лушки Юфар не опасался, татары её купили с потрохами, она уже оказала им немало услуг. «А Генрих Штаден?» — спросил Неупокой. Юфар промолчал.

Осип Ильин ждал почему-то не в отдельной верхней каморе, а в чистой дворянской половине кабака. Тут же сидели несколько ногайцев, сумевших убедить Штадена в своём высоком происхождении «от мурз», и пятеро дворян. Дворяне пили мало, но шумели сильно, что сразу не понравилось Игнату.

Когда Юфар вошёл, ногайцы пересели так, чтобы иметь свободу действий между его столом и дверью.

Нетрезвые ногайцы в соседней, чёрной половине завыли песню. Дворяне притихли, слушали. Юфар заговорил с Осипом о прошлом лете, когда по улицам Москвы носились, опаляя гривы, степные скакуны. Думал ли Осип, какие силы двинутся на Москву в этом году? И какой властью завладеют те русские, которые вовремя поймут, на чьей стороне сила?