Дунюшка была из старой новгородской помещичьей семьи. Шелонская пятина издавна считалась самой хлебной. Получив землю здесь, Дунюшка не могла не увлечься своим хозяйством до одержимости. Кажется, вся со прежняя любвеобильность перелилась в хозяйственную страсть: у них уже не повторялась ночь её приезда, и к детям, даже к заговорившему Филипке, Дунюшка стала сдержанней. Василий Иванович Умной шутил, что Дунюшку надо бы посадить на место князя Друцкого. (Василий Иванович изредка наезжал в своё поместье в том же Порховском уезде, выменивал у соседей Кофтыревых ближние земли).

Л Венедикт Борисович привыкал к новому положению сельского барина. У него появились любимые места для верховых прогулок, завелась псарня, его сокольник выехал на север за кречетами — знающие люди покупали их только на Печоре. Венедикт Борисович не любил менять дорог, в знакомом чередовании пустошей и перелесков, старых берёз и чёрных ельников была радость уюта, собственности. Случалось, он уезжал на целый день, и как приятно было, проголодавшись, велеть холопу запалить костёр, глотнуть из фляжки домашнего жжёного вина на смородиновых почках и собственной рукой разрезать сочный окорок.

Но ещё лучше было возвращаться под вечер в дом.

От поля Никифора Вакоры дорога шла к усадьбе. Быстро темнело, холодало, сизая мрачность заволакивала небо. Справа угадывалась неосвещённая деревня, где если и горела одинокая лучина, то свет её не пробивался в волоковые окошки. На взгорье манил огнями господский дом.

Тёплые и укромные домашние огни метили горницу-столовую, поварню и людскую. В людской избе девки сучили льняные нити, ткали холсты. Псковский лен славен во всей Европе. С приездом Дунюшки в имение бывшего кромешника пришёл какой-то добрый трудолюбивый дух. Дунюшка и сама трудилась не меньше ключниц.

Размягчённый такими мыслями, Венедикт Борисович приблизился к дому и увидел, что ворота распахнуты, а во дворе стоят чужие кони. Сенные девки бегали в поварню и на погребицу, таскали снедь.

   — Кто приехал? — остановил Венедикт Борисович заполошную Лягву.

   — Соседи, осундарь! Леонтьев, Пороватые... Я чаю, не с миром приехали, чего-то злы. Государыня их потчевать велела, утробы ненасытные.

Венедикт Борисович вошёл в столовую.

Чужие в доме — такое было первое, почти болезненное, впечатление. Не гости — гости чужими не бывают. Чужие люди по облику и духу сидели за столом в такой же враждебной напряжённости, с какой вошёл и оглядел их хозяин дома.

Он знал их понаслышке, по описаниям крестьян. Вон тот, мосластый, с крутыми выступами на лысоватом лбу, словно его взбугрили растущие рога. — Болото Леонтьев сын. Жестокий и угрюмый человек, знакомец Бориса Годунова. Леонтьев верховодил в уезде дворянской мелкотой. Два брата Пороватых — охотники и забияки, с барсучье-злыми лицами и быстрыми глазами, доставшимися, видно, от прадеда, мордовского князька. Ещё троих Колычев по именам не знал, хотя встречал их в Порхове у воеводы. Тогда вон тот, уже почти старик, поклонился Венедикту Борисовичу — точнее, не ему, а его московской шубе, невиданной в этих оголодавших местах. Зачем они приехали?

Леонтьев встал и еле заметно поклонился. Остальные сделали то же с опозданием, как бывает, если младшие слишком напряжённо следят за старшим. Кстати внесли медовуху. На столе уже были миски с варёным мясом, склянки с уксусом, горой лежала сухая рыбка, на деревянном блюде — гретая капуста.

Ещё раз оглядев гостей, Венедикт Борисович почувствовал мучительное желание мира и любви, как всегда, если неизбежно предстояло спорить, отстаивать своё. В его характере была сильна инерция покоя.

   — Гостям мы рады, — сказал он и, задев плечом замешкавшегося Никиту Пороватого, прошёл к своему месту во главе стола.

Дунюшка, по-деревенски не чинясь, выглянула из сеней.

   — Слава богу, хозяин объявился, — сказала она с неприятным, словно бы заискивающим хохотком. — Я уж усадила дорогих гостей — в поле, мол, государь мой задержался, по хозяйству.

Венедикт Борисович решил хранить доброжелательную строгость. Велел холопу налить гостям вина. У Пороватых подобрели лица. Пьяницы.

   — Мир сему дому, — вылез не в очередь Никита и даже не поперхнулся под волчьим взглядом Леонтьева.

Тот выпил вино в два спорых обжигающих глотка. Не закусив, тронул грязноватыми пальцами губу.

   — Да, мир. — Венедикт Борисович настроился на тяжкую беседу в духе Посольского приказа. — Живём в соседях, а собраться недосуг.

Он собирался сделать мягкий выговор гостям за то, что припозднились с первым изъявлением почтения. Всё-таки Колычевы были самыми знатными хозяевами в Порховском уезде.

Леонтьев не имел посольской выучки. Съев ложку мелко накрошенного мяса — не вежливо поддев из общей миски, а цапнув хищно, много, — произнёс.

   — Мы, сударь Венедикт Борисович, явились к тебе с обидой.

В его обращении была хамская окраска: между словами — государь, осударь, сударь — существовала тонкая разница. К примеру, дворцового писца за пропущенную первую букву при титуловании государя могли бросить в кремлёвскую стрельницу.

Венедикт Борисович попытался насупиться, но с Леонтьевым это как-то не вышло. Болото продолжал:

   — Обида наша та...

Обида его была известна.

   — Что ж я могу? Заставить мужиков вернуться в твою деревню?

Венедикт Борисович был настроен мирно, как всякий благополучный человек, когда к нему идут с нуждой.

   — Мы бы рубли тебе вернули, — сказал Болото.

Остальные ёжились: рубли были потрачены. Венедикт Борисович внёс ясность:

   — Я одного Никифора ссудил уже семью рублями. И прочих. Кто мне эти рубли вернёт?

Он сам налил вина. Никто не прикоснулся к оловеникам.

   — Так нам жить невмочь, — сказал Леонтьев.

Венедикт Борисович понимал: до Колычевых здесь установилась равномерность дворянской бедности, возросшей на крестьянской нищете. Он, Венедикт Борисович, захотел воздвигнуть вертоград труда и изобилия. Надежды его были, возможно, нереальны — слово «утопия» тогда уже было написано, — но они вносили зависть и избирательное разорение в дворянскую среду. Крестьян на всех не хватит. Раньше их было мало у всех, теперь у Венедикта Борисовича появятся излишки за счёт других.

Самый приличный из гостей, седой, болезненный пятидесятилетний человек, проговорил не зло, но горько:

   — Я бы и сам направил соху да разодрал пашню. Мы из псарей, посажены на землю великим князем лет семьдесят назад и вписаны в Поганую книгу... — (Поганой книгой старое новгородское дворянство именовало списки слуг, которым великий князь раздарил земли новгородских бояр после присоединения Новгорода к Москве). — Да некогда пахать! Уже на смотр зовут, а там — то ли Смоленск, то ли Ока. Что я без мужиков?

   — Был бы ты с мужиками милостив, — наставительно возразил Венедикт Борисович, — они бы не ушли ко мне. Обжитой дом бросать — не мёд.

   — Мне, кроме них, стричь некого.

Бессмысленный, ненужный затянулся разговор. В России всем стало трудно жить. Всё как-то объединилось против человека — война, погода, раздвижение границ. Война невиданно подняла тягло — подать в казну. Лета в последние полвека стали прохладнее, сырее, многие пашни в долинах заболотились, рожь вырождалась в мялицу. А черноземные заокские просторы и Заволжье манили сытостью и волей. Коренная Русь безлюдела. И росла злоба между людьми — безвыходная, если не считать опричнины.

Кто сумеет, тот выживет. Князь Друцкий прав: выживет и накормит государство старательный хозяин. Он же и деньги даст на войско, как у немцев. В наёмные гофлейты пойдут дворяне и посадские, не нашедшие себя в мирном труде. Иного выхода как будто нет.

Попробуй растолкуй это Леонтьеву.

Выручила Венедикта Борисовича Дунюшка — да так, что лучше бы не выручала. Насупив лобик, неожиданно и неуместно явилась перед гостями:

   — Супруг мой, слышу, кротко внимает вашим непогожим речам. Он не напомнил — я напомню: вы за честь должны считать, что он вас принимает! Вы сами своими сабельками под собою сучья рубите, и не один уж год! Мужики ваши — не холопы, и возвращаться к вам не станут. Не об чем говорить.