— Пан московит не купит у мене колечко?

   — Что ж, коли с алым яхонтом...

   — Прошу. — Антоний надел на палец Неупокоя перстень с рубином и дважды повернул его. Это был знак, что человек — от Колычева. — Чем я могу служить милостивому пану?

С вкрадчивой живостью бродяги-торгаша он сразу расположил к себе Неупокоя. Дуплев сознавал, что перед ним изменник, выше всего ценивший право торговать. И вот — его не корчило от отвращения. Не потому ли, что Антоний, в сущности, не изменял: у него не было родины, кроме опасных и завлекательных дорог торговли, он ничего родного не бросал и не ломал в себе, переезжая из страны в страну. Он сказал, выпив горячего вина:

   — В Московии нас называют гостями. Истинно, милостивый пан, мы гости в любой стране, даже в той, где случайно родились под знаком Меркурия. Пусть родину любят те, кого она кормит и защищает; мы — на ветру четырёх дорог, сами себе защита и прокорм...

   — Антоний, что ты знаешь о денежных делах князя Полубенского?

   — О, пан высоко хватил. Князь Александр — опасный человек. Он мает великие имения.

   — А гроши?

   — Грошей мало. С разрешения доброго пана, я налью себе ещё?

Князь Полубенский, по сведениям Смита, имел долги. Пока он жил в Инфлянтах, кредиторы не беспокоили его. Теперь, явившись в Литву на сеймик, князь обещал главному своему заимодавцу Нахиму Рыжему, в отчаянии уже готовому подать челобитье панам радным, выплатить долг. Денег ему взять негде. Однако с Нахимом он держится презрительно, как всякий затяжной должник перед расплатой. Нахим предполагал, что Полубенский забрался в деньги, отпущенные королём Генрихом на оборону Инфлянт. В нынешней неразберихе деньги стали путать своих хозяев. Для князя это в известном роде падение. Если кто выручит его...

   — Узнай у Рыжего, велик ли долг.

   — Сделаю, пане. Мне надо уходить. У Кмиты острый глаз.

Смит сгинул в мокрой снежной заверти, как утонул. Только тогда спохватился Неупокой, что не предложил ему поесть. Ему стало жаль Антония: в сущности, бесприютный человек, с какой-то незаполненной душой. Однажды утром он проснётся, пересчитает деньги, припомнит свою жизнь... «А я? — думал Неупокой. — Чем я держусь за землю, заполняю душу? Ни кореня, ни семьи. Вернусь в Москву...»

Несколько дней спустя Неупокой имел тяжёлую беседу с Ельчаниновым.

Посланник Фёдор Елизарович распоряжался деньгами, скупо отпущенными Щелкаловым на елекцию. В Москве была известна бедность забубённой литовской шляхты и её смутные надежды на московское серебро. Проблема состояла в том, кому и сколько дать. Князь Полубенский был последним из тех, с кем Ельчанинов намеревался вести переговоры: он был врагом исконным, убеждённым, и, что бы он ни обещал, Фёдор Елизарович знал, что на елекционном сейме Полубенский столкуется с Сироткой Радзивиллом.

Поэтому посланник с возмущением выслушал ходатайство Неупокоя, а когда тот назвал величину долга Полубенского Нахиму Рыжему, схватился за затылок. От вечных представительств и вынужденных питий у Фёдора Елизаровича шалили кровяные жилы.

К службе Неупокоя он относился неодобрительно, как всякий дипломат к разведке: не потому, что осуждал её, а справедливо видя в ней опасность для своего престижа. Он полагал, что справился бы со своей задачей без Давыдова и подозрительных людей, явившихся с ним в Литву. Ельчанинов был дипломатом новой московской школы, выучеником Нагого. Преувеличенное мнение о силе русской армии и неоправданная спесь лишали Ельчанинова гибкости и скептицизма. Он доносил в Москву, что паны радные ругают Польшу, желают видеть государя великим князем Литовским, и требуется только ещё немного денег и усилий, чтобы победить на выборах. К Фёдору Елизаровичу по ночам являлся староста Жмудский, уверял в своей верности Москве и укорял московитов за нетерпение, недипломатичность: «Государь через пень-колоду валит!» Не надо, например, упоминать в переговорах с панами радными о Киеве, это у литовцев больное место... Фёдор Елизарович преувеличивал силу московской партии в Литве.

Его сбивали и «Условия», посланные Умным, особенно третья статья: «Когда государь приедет со своими детьми на Корону Польскую и учинится мятеж меж государем и землёй, то паны пусть отпустят его и детей безо всякой зацепки». Ежели государь намерен так же бежать из Кракова, как Генрих, то для чего он, Фёдор Елизарович, гробит тут время с панами? Разведку прикрывает?

Он заявил Неупокою:

   — Не дам. Он драбов на эти деньги наймёт и снова у нас Изборск отнимет. Он же лиса с волчьими клыками, али ты не понял?

   — Какие драбы, государь Фёдор Елизарович! Я знаю того Нахима, коему деньги пойдут.

К евреям Ельчанинов относился, как сам Иван Васильевич: считал их всех прямыми виновниками гибели Христа. Известно, какой погром был учинён после взятия Полоцка... Фёдор Елизарович отворотился от Неупокоя.

Дуплев сказал негромко:

   — Государь, с Давыдовым пришли к тебе тайные грамоты про нас. Мы здесь не для прохладу. Я стану писать в Москву.

Этого только не хватало Ельчанинову — чтобы его втянули в свару между Умным, Нагим и Годуновым. Он очень боялся кляуз.

Они поговорили ещё немного, и Фёдор Елизарович решил, что рисковать собою ради денег Щелкалова не стоит. Пусть Полубенский ими подавится. По возвращении в Москву обо всём будет доложено государю. К тому времени выяснится, как поведёт себя на сейме князь Полубенский. Если он выступит за государя, Фёдору Елизаровичу похвала, а если против, то грех на Колычеве.

В сочельник Неупокой встретился с Голубем. Оба были не слишком трезвы, что придавало их речам естественность и искренность. Дуплев сказал:

   — Низкий поклон от меня князю Александру. Тебя, пан дорогой, хочет увидеть наш посланник Фёдор Елизарович. Мает к тебе приватную беседу. Да я к тому хочу назвать тебе некое имя. Только пусть оно дойдёт до князя Александра, минуя третьих лиц. Ежели князь назовёт то имя пану Троцкому, великий прибыток будет князю. Знает ли пан краковского шляхтича Граевского?

Крыштоф Граевский был выдан с потрохами. Неупокой не сомневался в том, что Полубенский не сообщит о нём Филону Кмите, а в самых верхах литовской тайной службы представит дело так, что именно его, князя, люди раскрыли заговор краковской шляхты. Кмита поймёт, откуда у Полубенского такие вести, и заподозрит его в сношениях с московитами. А Полубенский, привыкший за всё платить, но недоплачивать, захочет отблагодарить Неупокоя подешевле. Тогда Неупокой сделает следующий шаг.

В крещенье Голубь снова зашёл к Неупокою. Князь Александр жаловал Дуплеву за хлопоты не слишком дорогой, но древний перстень с синим яхонтом — сапфиром. На внутренней стороне был выгравирован герб Полубенских. Яхонт был не слишком чист, что в дневное время мутило его шелковистый блеск. Зато при свете одинокой свечи в глубине камня вспыхивала шестиконечная звезда.

Полюбовавшись игрой природы, Неупокой и Голубь договорились встретиться на масленице. В порыве рассчитанной откровенности Голубь приоткрыл маленькую тайну: на пограничных заставах получен приказ из замка в Троках — с особым тщанием допрашивать выходцев из Московии. Приказ сопровождался словесным описанием внешности Крыштофа Граевского.

Бориса Годунова отталкивало всякое уродство и мерзкий запах. Убранство и запах горницы, куда ему пришлось войти, доставили ему минутное страдание. Но всякое страдание он мог стерпеть ради успеха. Дядя в успехе был уверен, а Борис верил дяде.

Пахло сырыми перебродившими дрожжами и лежалой рыбой. Под низким, давно не мытым потолком сидели за столом человек двадцать. Одеты были скорей неряшливо, чем бедно: среди заношенных дедовских однорядок нет-нет да и блеснёт жемчуг на вороте, тусклое золотное шитьё, камешек в перстне. Многие знали лучшие времена. Затем и собрались, чтобы вернуть их.

От запаха Борис на мгновение словно очнулся от злого забытья: господи, что они ему? Он же совсем другой. Он с англичанами беседует о дальних странах, с царевичем Иваном — о диалектике любви и брака по Мефодию Потарскому, с Яковом Строгановым — о будущем торговли и промышленности. Он — первый шахматист двора. Зачем он к этим волкам пришёл — зубами щёлкать?