Но другая часть меня остается лишь женихом Делии, а никаким не адвокатом. И этот человек хочет услышать правду, чтобы передать, ее своей невесте. Кем надо быть, чтобы похитить ребенка? Как бы я сам поступил с ублюдком, укравшим, Софи?

Я снова смотрю на ордер.

– Бетани Мэтьюс, – читаю я вслух.

– Так… так ее раньше звали.

Больше объяснений не требуется – я и так понимаю, что речь идет о Делии. Понимаю, что это ее, совсем еще малышку, похитили много лет назад.

Мне ли не знать, что преступник далеко не всегда оказывается угрюмым детиной в черной кожаной куртке с предупреждающим тавром на лбу. Преступники ездят с нами на автобусах. Они пакуют наши продукты в супермаркетах, обналичивают наши чеки и учат наших детей. Внешне они ничем не отличаются от нас с вами. И поэтому так часто остаются безнаказанными.

Моя адвокатская половина требует сохранять спокойствие и помнить, что рано или поздно смягчающие обстоятельства непременно обнаружатся. Но вторая половина терзается вопросами. Плакала ли Делия, когда он украл ее? Было ли ей страшно? Искала ли ее мать?

Возможно, она ищет ее до сих пор?

– Эрик, послушай…

– Завтра вы предстанете перед судом как лицо, скрывавшееся от правосудия, – перебиваю его я. – Но обвинение вам предъявляет расширенная коллегия присяжных от штата Аризона. Чтобы подать прошение, нам придется поехать туда.

– Эрик…

– Эндрю… – Я поворачиваюсь к нему спиной. – Я не могу… Не сейчас. – Я уже готов уйти, но в последний момент останавливаюсь и возвращаюсь к камере. – Она ваша дочь?"

– Конечно, моя!

– Конечно?! – взрываюсь я. – Черт подери, Эндрю, я только что узнал, что вы – похититель! И я должен сказать об этом Делии. Мне этот вопрос кажется вполне резонным. – Я перевожу дыхание. – Сколько ей было?

– Четыре года.

– И за двадцать восемь лет вы не нашли подходящего момента, чтобы поставить ее в известность?

– Она меня любит. – Эндрю опускает глаза. – Ты бы рискнул ее любовью?

Я ухожу, не дав ответа.

В одиннадцать лет я осознал, что Делия Хопкинс – существо женского пола. Она не была похожа на всех прочих девчонок: не писала мечтательными петельками, похожими на ряды мыльных пузырей, не смеялась в ладошку, вгоняя нас в краску, не носила аккуратных косичек, похожих на домашнюю выпечку. Зато она разговаривала с лягушками и забивала шайбы прямо с синей линии. Она первая надрезала палец швейцарским ножиком Фица, когда мы клялись на крови, и даже не поморщилась.

Все изменилось в то лето после пятого класса. Я стал непроизвольно принюхиваться к запаху ее волос, когда она сидела рядом. Стал замечать, как туго натягивается смуглая кожа на мышцах ее плеч. Я наблюдал, как она подставляет лицо солнцу, и мое тело уже знало ответы на все грядущие вопросы.

Мысли эти я утаивал всю первую половину шестого класса, вплоть до Дня святого Валентина. Нам тогда впервые разрешили не рисовать открытки для всех одноклассников, включая мальчика, ковырявшегося в носу, и девочку по прозвищу Женщина-Обезьяна, у которой волос на руках и спине было столько, что хоть косы заплетай. Девочки порхали по столовой, как бабочки, останавливаясь лишь затем, чтобы поцеловать в щеку понравившегося мальчика. Когда это случалось, все притворялись, что им противно, хотя внутри у каждого горело по бруску угля.

Фиц получил валентинку от Эбигейл Льюис, которой недавно поставили светящиеся в темноте брекеты и которая, по слухам, приглашала избранных мальчиков в сторожку, чтобы их продемонстрировать. У меня в кармане штанов в тот день лежало розовое сердечко, приклеенное к квадратику из красного картона. «Когда ты рядом, у меня в голове звонят колокола, написал я и добавил: – Как грузовик, дающий задний ход».

Я хотел отдать сердечко Делии, но случай никак не подворачивался: то Фиц крутился рядом, то она копошилась в своем шкафчике, то учитель проходил мимо. Едва я, собравшись с духом, вытащил валентинку из кармана, Фиц мигом ее перехватил.

– Ты тоже получил открытку, да?

Он прочел ее вслух, и они с Делией залились хохотом.

Я в ярости отобрал ее.

– Не получил, дурак, а подарю!

А поскольку Делия все еще хихикала, я ринулся к первой попавшейся девчонке. Ею оказалась Ици Фишер с подносом в руках.

– Держи! – рявкнул я, запихивая сердечко между салфеткой и куском пиццы.

В Ици Фишер не было ровным счетом ничего особенного. Длинные кудрявые волосы, доходившие едва не до задницы, и очки в золотой оправе, иногда пускавшие солнечных зайчиков по доске. Я с ней за весь год не перемолвился и парой слов.

– Ици Фишер? – возмутилась Делия, когда я вернулся на свое место. – Тебе она нравится?!

Она вскочила и выбежала из столовой.

Не сдержав стона, я упал головой на сложенные руки.

– Это было для Делии, а не для Ици!

– Для Делии?! – изумился Фиц.

– Ты бы не понял…

– С чего ты взял?

Проигрывая этот момент тысячи раз в течение многих лет, я понимаю, что все дальнейшие события могли разворачиваться совсем иначе. Понимаю, что, будь Фиц не таким хорошим другом, будь он ревнивее или даже честнее с самим собой, вся моя жизнь могла сложиться по-другому. Но он лишь попросил у меня доллар.

– Зачем?

– Потому что она на тебя злится, – пояснил он, пока я рылся в карманах. – И я могу это исправить.

Он вытащил из папки маркер и написал что-то прямо на лице Джорджа Вашингтона. Затем сложил банкноту вдоль поднял нижний край, загнул половинки, перевернул бумажку и заломил с обеих сторон. Через несколько секунд он протянул мне сердечко из американского доллара.

Делию я нашел у фонтана возле спортзала. Отдав ей сердечко Фица, я наблюдал, как она разворачивает его и читает послание, гласившее: «Если бы у меня была только ты, я был бы миллиардером».

– А Ици ревновать не будет? – сказала Делия.

– Мы с Ици расстались.

Она рассмеялась.

– Это был, наверное, самый короткий роман в истории.

– Ты больше на меня не злишься?

– Посмотрим… Ты сам это написал?

– Да, – соврал я.

– Можно я оставлю доллар себе?

– Думаю, да.

– Тогда – нет, – сказала она. – Не злюсь.

Я долгие годы ждал, что Делия потратит этот доллар. Всякий раз, когда она доставала деньги, чтобы купить конфету, мороженое или кока-колу, я искал на купюрах слова Фица. Но насколько я знаю, она его так и не истратила. Насколько я знаю, она до сих пор его хранит.

Я вхожу в дом Эндрю. Там не слышно ни звука. Я зову Делию, но она не откликается. Я методично осматриваю все комнаты: захожу сперва в ванную, затем в гостиную, оттуда в кухню, когда сверху доносится какой-то шум. Дверь в спальню Софи заперта; открыв ее, я вижу, как наша дочь играет в куклы. Мы с Делией называем эту игру «Ограбление в кукольном доме»: все комнатки перевернуты вверх дном, Барби в нелепых позах валяются на полу.

– Папа, – спрашивает она, – ты привел дедушку?

– У меня это пока что не получилось, но обязательно получится, – говорю я, взъерошивая ей волосы. – А где мамочка?

– Во дворе с Гретой. – Софи указывает на дверь пластмассовым Кеном. – Откройте, полиция! – грозно произносит она.

Глядя на Софи, я вижу Делию. Дело не только в физическом сходстве – наша дочь унаследовала ее черные волосы и румяные щечки, – но и в мимике, в повадках. Взять ту же улыбку: у обеих она расправляется, как парус, поймавший порыв ветра. Или привычку сортировать еду на тарелке по цветам. Или мое страстное желание быть– тем, кого они видят, когда смотрят на меня…

Я не свожу глаз с Софи, представляя, как поступил бы, если бы кто-то отнял ее у меня. Как рыл бы землю, пытаясь ее найти. Но тут мысль уводит меня в другую сторону: а что заставило бы меня самого умчаться прочь, схватив эту девочку в охапку?…

Спустившись вниз, я обнаруживаю Делию на заднем крыльце. Она погружена в раздумья, а ноги ее покоятся на спине Греты – эдакого живого, Тихонько похрапывающего пуфика. Она замечает меня и сразу спрашивает: