— Так и дурная малжонка гоняет мужа без причин, бо у неё свербит!

Из дыма вырвался грозно-рыдающий вой, каким московиты взбадривали себя на вылазку. С десяток венгров покатились, оскользаясь и дымя, в болото. Измаявшийся ротмистр выхватил саблю, поляки кинулись за ним, смешались и затолкались на узком присклоновом лужке, самые сильные кони рванули вверх, срываясь торопливыми копытами, хватая друг друга за холки, сшибаясь крупами. Но через сотню шагов установился естественный порядок, описанный циничным Макиавелли: «Смелые понукают, робкие невольно одерживают коней, из-за чего толпа растягивается в боевой строй...» Только напрасно робкие одерживали, смелые горячили. Хорошо, в дыму своих не порубили. Русские лишь давали знать своим, с башен на стены, что начался приступ.

Уцелевшие венгры вернулись в свои траншеи, поляки — в лагерь. Огонь разгорится, рассудил Барнемисса, русские сами сдадутся... Потянулись часы перестрелки, расчётливого ожидания, скрытого дымом героизма и нетерпеливых, сердитых молений: одни просили у Господа дождя, другие — сухого ветра.

Приезжали король и Замойский, с необоримым злорадством, не признаваясь самому себе, следивший за умиранием огня. Московиты, рассказывал он приближённым, привычны к пожарам. Их столица каждые десять лет от грошовой свечки сгорает. Помешать тушению может только прицельный обстрел.

В сумерках оранжевые змеи зашевелились живее. Королевские венгры вновь приготовились к приступу. Но Замойский, скрывая равнодушную ухмылку, вернулся в свой лагерь и приказал ускорить земляные работы перед больверком.

Молитвы православных оказались сильнее. К ночи сыпанул дождик и задавил последнего гада.

Тридцать первого августа 1580 года по случаю «индикта», новогодия по православному исчислению, ко двору царевича Ивана съехались необычные гости: кроме его дворян, посольские и некоторые иноземцы и вовсе неожиданные Годуновы и Нагие. Их он не жаловал, считая самыми ближними советниками отца и, следовательно, своими недоброжелателями. И предстоящая женитьба государя на Марии Нагой не улучшила отношений с Афанасием Фёдоровичем. Наследник, видимо, считал полезным участие Нагого и Годунова в обсуждении опасного положения страны и выхода из него. Но это должно было выглядеть лишь беседой, открытой для доверенных людей царя, а не нарочитым, скрытым от государя совещанием.

Афанасий Фёдорович обрадовался возможности утеплиться не только с царевичем, чей холод чувствовал всегда, но и с Борисом Фёдоровичем. Рассеять недоразумения, закрепить завоёванное. Самого предмета их ревнивой вражды — государя — давно уже не видели ни за какими столами, кроме особного. Английский лекарь Ричард Элмес производил над ним таинственное действо очищения тела с помощью трав и минералов, постной пищи, целебной грязи и воды. Иван Васильевич готовил себя не просто к свадьбе, а к полнокровной жизни с молодой женой, что в его годы и при его здоровье грозило некоторыми опасностями. Его отец, нрава строгого и доброго здоровья, всего семь лет потешился с юницей Еленой и в те же примерно пятьдесят четыре года свалился с горячей кобылки... А государя одолевали утробные и костные болезни. Одна надежда — на английскую науку. Он более недели не покидал дворца. Обновлялся.

По прошлым царским жёнам было известно, как велико влияние Годуновых на их судьбу, особенно когда они заведовали домашним обиходом, родич Скуратов-Бельский — безопасностью, а Богдан Бельский — сомнительными развлечениями государя... Могли и свадьбу сорвать. Пришлось прижечь Бориса — для острастки, чтобы потом вернее помириться.

Сошлось так ловко, словно сам бес Асмодей, вдохновитель интриг, ворожил Нагому. Царевич Фёдор ляпнул по малоумию, что знает способ остановить войну: «Поеду в Смоленск, да повстречаю короля Стефана, да и уговорю отдать обратно Полоцк и не лить крови христианской». Комнатные боярыньки восхитились и разнесли, в России привыкли наделять юродивых силой убеждения. Дошло до Смоленска, до Орши — путём известным, Кмита принял всерьёз, отписал королю, и Афанасию Фёдоровичу осталось с чистым сердцем явить государю эту безлепицу, полученную из Литвы. Таким отражённым вестям Иван Васильевич придавал особое значение. Убивались два зайца: падала тень на Годуновых и обеспечивалась признательность царевича Ивана, коему надоело, что в плетении подобных заговоров отец обвинял одного его. На случай, если Годуновы в отместку станут «клепать невесту Марьюшку», Афанасий Фёдорович припас ядро потяжелее.

Борис тяжело переживал внезапную немилость государя. Был не труслив, но впечатлителен. Для царедворца опалы — дело неизбежное, если из-за каждой убиваться, скоро сойдёшь в могилу. Такова цена власти. Мурза не знает, доживёт ли до вечера. У Годунова, державшегося за дядиной спиной, не было крымской выучки, он привык к ровному теплу дворцовой печки. Вдруг — выгнали за порог, перестали пускать на очи! Он всполошился, стал искать сочувствия. Ни в Думе, ни в приказах не нашёл. Остались бедные провинциальные дворяне, кому помог или обещал. Как раз перед смотром в столицу сбилась порховская ватага, сглодавшая когда-то Колычевых: Роман Перхуров, Леонтьев с товарищами. Нагой наладил наблюдение, записи речей. Были две встречи с благодетелем Борисом Фёдоровичем. Языки без костей: ты-де одна надежда, своими бессонными заботами хранишь царевича. Хоть недалёк умишком Фёдор, а при твоих советах оберег бы детей боярских от конечного разорения. Крестьянам и заповедные лета — не указ! Пашни пустеют, боевых холопов не набрать. В Разрядном урезают жалованье, наши печалования до государя не доходят, у наследника неделями лежат. Он высокоумен, а Фёдор кроток... Ты и царевича Ивана бережёшь, слыхали мы, как Строгановы тебя лечили, ещё неведомо, был бы жив наследник, если бы ты государев посох на себя не принял. Шпынь с удовольствием описывал Нагому, как посерел Борис Фёдорович, аж дубоватый Леонтьев оробел. Залепетал, да лепета не записывали, записанное же не вырубишь. И Годунову дали понять, что кое-что — записано...

За столом меж тем обсуждали способы одоления Батория. Красноречиво разливался Джером Горсей, делавший вид, будто не огорчён потерей тысячи рублей, вырванной государем у возглавленной им, Еремеем, с этого года Московской компании. Умел Иван Васильевич тянуть с кого можно и нельзя. Своих вовсе не жалел: черносошный Север кроме обычных податей доплачивал то пару тысяч, то несколько сотен на каких-нибудь «наплавных казаков»; ругаясь шёпотом, отсчитывали излишнее и Соль-Вычегодская, и кирилловские старцы, и вконец оскудевшие помещики. Их даже на смотры не пускали, покуда не рассчитаются с казной. Что ж, больше денег — больше воинских людей, пороха и посошных мужиков. Задавим Обатуру не уменьем, а числом. Но при дворе царевича Ивана сегодня больше уповали не на деньги, а на слова. На мирное давление, какое только Папа да император способны оказать на короля.

В Прагу и Рим снаряжался скорый гонец Истома Шевригин. Наследник, усвоивший отцовскую привычку разъяснять очевидное, вещал: Папа не хочет полного поражения России, ибо османы у врат Италии яко волци... Император Рудольф[61] не оставляет надежды стравить Россию с Портой. И обратить в новую смешанную веру — униатство. Поманить Папу возможностью открытия в Москве костёлов, по примеру кирхи в Немецкой слободе — он не меч, а омелы станет слать Обатуре. Перекроет денежный ручеёк, бьющий в Польшу из Франции и Империи. Папа — сила, не чета патриарху Константинопольскому. Надо пошире отворить воротца иноверцам, дать право креститься любым обычаем, тогда приобретём в «Италиях» таких союзников, что ни Батория, ни султана не убоимся!

Что за беда, подхватывали ближние дворяне, коли в Москве, как в Минске, станут на одной площади костёл, кирха и синагога? Пусть обличают друг друга, православие только окрепнет. Важнее сохранить завоевания в Ливонии, возобновить торговлю через Нарву. Гибель нависла над делом всего царствования, а мы закоснелые догматы бережём.