Игумен поднял мрачный взгляд к хоругвям, обвисшим в солнечном безветрии. Вяло обвисшим душам псковичей нужен был освежающий вихрь, бодрящий психологический удар в конце последнего, решающего дня осады. К воеводской башне, к Покровской церкви подтянулось множество людей, ловивших всякое начальническое слово и ожидавших пастырского... Игумен сказал:

   — Выдели трёх коней, князь. Резвых, привычных к стрельбе, каурой масти.

Изумлённый ропот ветерком пролетел по толпе. Иван Петрович кивнул оружничему, тот исчез. Тихон подозвал Неупокоя:

   — Тебе, Арсений, доверяю взять в Троицком образ Успения Богородицы, что привезён из нашей обители. И ещё двоих избери себе в товарищи, взяли бы мощи святого князя Всеволода. Не щадя коней, везите сии святыни сюда. С ними невидимо явятся отрада Пскову и избавление!

Вряд ли кто мог припомнить, чтобы мощи и чудотворные иконы возили галопом на боевых конях. Тихон, оборотившись к толпе, теснившейся в безопасной тени башни, объяснил доходчиво:

   — В год нахождения Темира-Аксака на Москву образ Пречистой из Володймера привезли наскоро. И убоялся хан, и усрамился, от Москвы побежа. Случилось то в праздник Успения Богородицы, ныне же праздник Рождества Ея. Там по владимирскую, тут по печорскую икону посылаем. Потому крепко надеюсь на помощь Божию!

Ничто так не убеждает людей, как прецедент и аналогия. А главное — совпало с праздником Богородицы: тогда кончина, ныне рождение. Рождество даже надёжнее, светлее... И три каурых коня, и три инока задели воображение, запали в память и были занесены в анналы псковские: «Первым, реку, тоя Печорского монастыря келарь Арсений... С ним же вторый, Рождества Пречистой Богородицы Снетогорского монастыря казначей Иона Наумов; третий же с ними Мартирей игумен, знаем же во Пскове всеми. Сии же предпомянутые черноризцы, плотцким рождением дети боярские, и егда беяху в миру, такоже искуснии воины». В чём убедились псковичи по посадке, когда три инока помчались по главной улице к Крому, в Троицкий собор.

Пищальный гром гнался за ними, чем дальше, тем обвальнее. Противник сгонял со стены защитников, готовился к броску... Завёрнутая в чистый плат икона показалась тяжёлой, будто не образ, а человек во плоти заключён был в доске с поперечными вырезами. Их только он и увидел явственно, сам образ примелькался во время бессчётных служб. Как довезти? Не на спине же, яко торбу, и не в седельной сумке. Служка сообразил, дал нагрудную подвеску для ношения образа в крестный ход, к ней приспособил полотняный мешок с завязками. Галопом не получится, а рысью — ничего. Меринов дали вышколенных, с нетряским ходом. Так же Иона пристроил раку с мощами князя Всеволода, покровителя Пскова. Женщины по всему пути стояли на коленях, мужчин на улицах не осталось. У церкви Иоакима и Анны Арсений оглянулся и от удивления придержал коня: несколько сотен посадских жёнок бежали следом — с оружием, с простыми топорами, с верёвкой и ковшами на длинных рукоятях, какими черпают медовый сыт из бочек. По железным шапкам бить?

Оглохнув от выстрелов и криков, занявшись иконой, Неупокой забыл о них. К нему подбежали монастырские стрельцы, под руки повели до воеводы. Сзади послышалось сварливое Нонино: «Не замай, мешаешь!» Ему тоже хотели помочь нести серебряную раку — литую, толстостенную. Арсений освободил икону от мешка, локти — от помогающих. Икона показалась вдвое легче. Не он — она несла его по деревянной лесенке. Что бы ни толковал о «досках, нарисованных спроста» Косой, Арсений испытал необъяснимый, со слёзным комком, восторг, в котором рассудок совершенно не участвовал. Из разрисованной доски вливалось в грудь нечто тёплое, корёжило губы, выдавливало слезу. Встречавший наверху Тихон догадался:

   — Не стыдись, сыне! Не ты первый от неё рыдаешь, а отчего, и самому невдомёк. Она же чудотворная!

   — Непременно чтобы над самым проломом воссияла! Ликом — к бою! — потребовал Шуйский и взглянул на Неупокоя как на уже убитого.

Арсений честно прислушался к себе. Не только страха, тени сомнения не было, что, покуда излучающая тепло икона покоится в его руках, с ним ничего дурного не случится. Испытывая себя (как мучимый невнятными желаниями отрок сковыривает веред на ноге), он попытался вообразить, как пуля пронизывает доску и входит в грудь... Не сумел. Солнце жгло напоследок, клонясь к закату. Неупокой с иконой парил в его лучах, едва касаясь помоста башни. Игумен широко перекрестил его, он молча вышел на раскат, остановился рядом с разгорячённой пушкой. «Выше!» — произнёс негромкий голос. Не сзади, где стояли игумен, Шуйский, Иона с мощами, а прямо из пронизанного солнцем воздуха. Арсений поднял икону над головой, уже вовсе не ощущая тяжести. Зная, что виден отовсюду, сам не видел ни своих, ни чужих, а что видел, позже не мог объяснить. Радостное нечто, тёплое, простое. Без формы, но цветное; тихое, но заглушающее выстрелы. Не похожее ни на что... В отрешённом раздумье, не замечая людей, прошёл мимо них вниз и вышел ко внутреннему рву, между стенами. Вело его одно понимание, что непременно надо подойти к пролому и провести перед ним черту, границу между мирами, границу мира. Если же ослеплённые ненавистью люди пересекут её, прибыли им не будет, только гибель. Чудотворная в его руках не к бою сердца укрепляла, а давала последнее остережение: остановитесь! Кажется, по нему — по ним двоим! — стреляли. Неупокой медленно прошёл вдоль прясла от Покровской башни до церкви Иоакима и Анны, увидел в деревянной стене открытый вылаз и вошёл в него. Там его уже ждали, подхватили из ослабевших рук икону, руки упали, словно отсохшие. Он пребывал в каком-то светлом, лучистом ослеплении. Не различал лиц. Старая женщина со стёртыми чертами коричневого лика сунула ему ковшик медовухи. Он выпил, огляделся и вернулся в мир с его обыкновенными нелепостями.

Одной из них был моток крапивной верёвки на поясе старухи. Неупокой спросил, глупо улыбаясь — в голове уже пошумливало от мёда:

   — Кого вязать, сердешная?

   — Литву, отец святый, — ответила она серьёзно.

Многие запаслись верёвками для этой цели. Трудно поверить, но вот свидетельство: «Тогда же во Пскове жены, по домам оставшиеся от печали, оставивше немощи женские и в мужскую оболокшися крепость, каждо из своих дворов и каяжда против своея силы оружие ношаше. Младыя же и сверстныя, крепкие телесы, досталь с приступа литву прибивати оружие ношаху, старый же жены и немощныя плотью в своих руках малые и краткие верви ношаше и теми литовский наряд по сказанью в город ввести помышляюще. И вси к пролому бежаху, и всякая жена другие паче тщание скоростию показующе».

Такую уверенность в победе внушила им Чудотворная. Через жён Богородица взбодрила мужей. Те больше не прятались за деревянными заплотами, спустились в ров и, используя его как шанцы, стали почти в упор расстреливать венгров. У тех пропала охота спускаться по разрушенной стене под пули. Шуйский и Хворостинин на ходу разработали тактику этого странного боя между стенами: сосредоточивали огонь на выбранном участке, затем по сигналу рожка туда устремлялся отряд с топорами и саблями, добивал и сбрасывал в наружный ров уцелевших и возвращался раньше, чем из Покровской башни поспеет помощь.

В огневой мощи у русских было подавляющее преимущество. Ядра летели со всех раскатов, противнику не удавалось сосредоточиться, скопление удесятеряло потери. И смысл исчез. Ни вниз спуститься, ни на деревянную стену не забраться без лестниц и верёвок. Биться между стенами с засевшими во рву?

Только это и оставалось, стычки вспыхивали всё чаще. Люди смелели, озлоблялись, теряли соображение смысла, живая масса стекала в межстенную теснину с обоих берегов. Поляки, венгры, русские перемешались, уже нельзя было плющить их ядрами, побьёшь своих. Арсений в горестном раздумье и одиночестве — даже свои монахи обходили стороной —наблюдал сверху эту припадочную резню. Правда, вновь прибывающие поляки и литовцы отнюдь не мучились той жаждой крови и добычи, которая швырнула утренние отряды на приступ. Свежим глазом оценив расклад, они не ввязывались в игру, высылая в межстенье немногих охотников. Русские, наоборот, бились всё злее, устремлённее, отбросив осторожность и даже соображение, без толку гибли, в азарте преследования бросаясь в пролом, швыряя смоляные факелы в пробоины Покровской башни и получая пули. Из башни тянуло гарью, выплёскивало дым, у венгров не было воды... Да сами псковичи были как смолистый сосновый лес, долго не поддававшийся огню. Но вот полыхнуло всерьёз — и не остановить пожара от корней до поднебесья. Венгры только оборонялись, у них осталось одно мечтание — продержаться в Покровской до ночи. Их выкуривали, как пчёл.