— Яки ты лыцарь, коли крови жаль? — презирал Рыбинский собутыльника.

   — Не жаль, коли за справу! — защищался Осцик, но странно и глухо замыкался, стоило приналечь — какую «справу» считает он достойным кровопролития.

Бедность смолоду подпортила его характер. Сокрытая юношеская ущемлённость побуждает и самых робких, и расчётливых на вздорные поступки. А Осцик был расчётлив, как-то жалковато прижимист во всех своих делах, манерах и ужимках. Стоило посмотреть, как он укладывает деньги в кошелёк-кисет: все уже разочлись за пиво, он тесьму мусолит, щупает солиды. Всегда прищуренные от близорукости, жуликоватые глаза казались расплывчатыми, студенистыми, зрачок с белком мешался, словно в испорченном яйце. Михайло удивлялся, как удаётся Осцику изредка проворачивать с таинственными евреями удачные гешефты, не облагаемые налогом. «Зноу пидманул подскарбия[25]!» — злорадствовал Григорий. Королевского казначея он очень не любил. А короля?

Тут Гришка тоже тихарился, зрачки ускользали, расплывались в зыбких белках. Иногда Михайло ловил на себе обещающий взгляд — мол, годи, потолкуем... Осцик открыто высказывал жалость по поводу «ненрытности» русских посланников в годы бескоролевья. Работали-де вяло, грубо, деньги совали «крывадушным» вроде Ходкевича и Полубенского, меж тем как шляхта литовская готова была «порушить Унию»... «Не было того!» — возмущался забывчивый Мартин Рыбинский, а Осцик возмущался его забывчивостью.

Сложением — острыми плечами, цыплячьей грудкой — был Осцик хиловат, но ловок, увёртлив и удивительно владел ножом. Похоже, часами упражнялся, как добрый шляхтич — с саблей. Глотнув горелки, звал слугу, могучего Варфоломея, сосущего в углу свою единственную за вечер кружку, и удивлял застолье «способами пронизання», ошеломительными и безотказными. Нож в руке, в рукаве, за голенищем оборачивался хищной рыбой, выскальзывая, где его не ждали, и так же юрко исчезая. В бою, посмеивались собутыльники, способы не сгодятся, а на большую дорогу Осцик и разорившись не пойдёт: «жидок да обачлив», осмотрителен. «И шибеницы страшится», — добавлял про себя Михайло, заметив неестественную тягу Осцика к разговорам о виселицах. Отмаявшись в ожидании казни на площади перед Кремлем, Михайло на дух не выносил таких бесед. Осцика тянуло, как вшивого на баню. Он знал такие соблазнительные и мерзкие подробности, словно сам эту сладостную жуть испытал или ходил с ведьмачками сбирать под виселицами изверженное семя для страшных зелий...

Не судите да не судимы будете. Одного не спускал Михайло Осцику — восхваления опричнины. Тот знал о ней из третьих уст, но уловил родное, возможность принять участие в мелкотравчатом злодействе, чтобы «последние стали первыми». Осцику нужен был тиран. Чтобы любил и отличал за верность, за готовность голову положить, по возможности — чужую. Восхищал Осцика и способ, каким Иван Васильевич завоевал Ливонию, напоминающий душегубское «пронизанне» ножа. И Полоцк он в своё время взял почти бескровно, не посчитавшись с трудностями зимнего похода. «В нашей же республике роспущонной спробуй посполитое рушение зимой поднять!»

Угадывалось в Осцике то уязвлённое дрянцо, однако с убеждениями, за какими учил охотиться покойник Колычев. Агент без убеждений в последнюю минуту дрогнет, пожалеет себя. Осцик, глубоко заглотив крючок, дойдёт до края. Ещё не зная, какой «лихвы» ему ждать от Григория, Михайло готовился к доверительному разговору с ним. Но чтобы Осцик начал первым.

Покуда — пили, пели, даже плясали со служанками-жидовочками, огневыми девками — жаль, без крестов под лёгкими сорочками. Господь простит: как в дальней дороге можно нарушить пост, в плену лучше обнять жидовку, чем разжигаться. Что Михайло и совершил в один из вьюжных февральских вечеров, к негодованию слуги-охранника ускользнув в лачужку над ручьём. Звали подружку Миррой.

Была она в той краткой поре цветения иудейских роз, когда широковатая талия ещё не расплылась вровень с бёдрами, а плечи не ссутулились как бы под страннической котомкой тысячелетнего изгнания. Очи не замутились мелочной заботой, и воспалённость век, наследственно поражающая евреек, была едва заметна. Зато и ублажала она Михайлу древним обычаем, с восточным бесстыдством и умащением тайных уд, так что поначалу простодушный московит краснел и уворачивался, но постепенно освоился, распробовал.

Мирра его о прошлом не расспрашивала, о себе рассказывала, что родом из Ошмян, где отец её Ося Нехамкин держит корчму, но не хочет, чтобы дочка работала у него, вертела попкой перед пройдисвитами. В Троках народ приличнее, да и ей вольнее, веселее. И если поначалу Михаиле запало подозрение, что разбитная прелестница слишком охотно потянулась к вязню, не только не получая от него ни солида, но ещё похмеляя в долг, то после пряных ласк он уверил себя, будто всему причиной его неотразимость.

Прознав о подвигах московита, Волович объявил, что, если тот даст шляхетское слово не бежать, хай ходит без охраны. Тем более весною ожидался приезд московского посланника. Михаилу выкупят или обменяют. Мирра, услышав о посланнике, забеспокоилась, залюбопытничала, боясь, видимо, потерять любовника. Расспрашивала, где остановится посольство, дадут ли Михаиле сразу повидаться с земляками, иди нужны доверенные посыльные. У неё есть на примете... Кстати, не захотят ли московиты, люди богатые, купить суконного товару или съестных припасов у евреев? Михайло обещал свести её отца с поставщиком посланника, но за комиссионные: «За каждый вырученный грош по лобзанию!» Она, опоминаясь, лепетала: «Ах, улюбенный мой, что мне посланник с его грошами, як без тебя останусь?» Михайло пшеничными усами, отрощенными за время плена длинно и пышно, по-литовски, осушал слёзы на её тугих щёчках. У самого под горлом не рассасывался комок.

Григорий Осцик проявил к посланнику сугубый интерес. Он стал заметно суетиться перед Михайлой и намекать на «рэкомендацыю». У всех его друзей приезд московита рождал «надэею на замирение», а коли она не сбудется, «иные на усе готовы, даже на крайность». «Якую?» — уточнял Михайло. «Та хоть на кровь!» — «Чью?» Осцик загадочно и мрачно улыбался, Михайло не настаивал.

В замке готовились к переговорам. Волович снова предложил Михайле «растлумачить некоторые разумение», понятия и порядки московские. Обнадеженный пленник в последней услуге отказать не сумел.

Действительно занимало Остафия Воловича хозяйственное положение Московии или глава разведки решил прочнее запутать Монастырёва в тех же тенётах, в какие московиты поймали князя Полубенского? С Михайлой щедро делились сведениями, собранными в России шпегами, полученными от паломников и перебежчиков. Они звучали безжалостно и убедительно, как приговор.

После падения Полоцка русское дворянство изверилось в победе, что выразилось в обилии «нетчиков»[26]. Их отлавливали по глухоманям, силой свозили в полки, пороли и казнили. Рассчитывать на стотысячную армию для отражения Батория при одновременном натиске татар и шведов Ивану Васильевичу не приходилось. На 1580 год их силы с королём Стефаном уравнялись, зато у короля преобладали профессионалы. Сможет ли царь собрать довольно денег для наёмников?

То не в обычае, выкручивался Монастырёв. Ни немцам, ни шотландцам до Московии не добраться. Великий князь зовёт татар и казаков. Гроши государь возьмёт на Севере, у англичан, в монастырях. Да потратит бесцельно.

Не столько гроши занимали пана Остафия, сколько «шатость в московитах» при поражении военном. «Волки заедают вожака, коли тот охромеет...» — «Мы — христиане!» У Воловича не было за душой святого, циничная ухмылка смолоду окостенила его лицо. Лишь искра возмущения иногда пробивала её:

— Ваш царь Россию в кулак зажал, обещая победу, землю, само море завоевать, хоть он в нём як курица плавает. Ужели ныне не ответят бунтом? Не спросят, где прибыль от тиранства и крови? Мы не стерпели бы!