Путь по чужой земле полон опасных неожиданностей. Он может растянуться на месяцы, на годы... На жизнь.

Михайло Монастырёв третью неделю сидел в подвале Венденского замка. Надежды на освобождение не было. Обиднее всего, что держали его там по указанию принца Магнуса, «государева голдовника». Отношения между немцами, литовцами, царём и Магнусом с каждым днём запутывались, становились непредсказуемыми, чреватыми изменами.

Венден, он же Кесь, или Цесис, стоял на Рижской дороге, вёрстах в двадцати к югу от Вольмара. Когда гофлейты, схватившие Михайлу на ночлеге, везли его в замок, хлестал густой июльский ливень. Справа, над невидимой долиной Гауи, металась сырая мгла. Лесисто-луговая, частью распаханная водораздельная равнина маялась под дождём, казалась бесконечной. Наконец слева появились отроги какой-то возвышенности, удобные для возведения замков холмы, размытые ручьями и оврагами. Михайло уже убедился, что немцы не упускали возможности построить замок, если находили подходящую горку.

Так и оказалось. Два замка они миновали не заезжая, а вёрст через пять дорога завернула в городок. «Кесь?» — с надеждой спросил Михайло. Капитан гофлейтов ответил гордо: «Венден!»

Вольмар и Венден были самыми сильными замками Инфлянт, возле них выросли многолюдные и богатые городки. Посаду Вендена не поместиться было на равнине, главная улочка круто скользила в сторону заболоченной низины, обходя замок слева. Под проливным дождём ознобленному Михайле она казалась отсыревшей каменной канавой. Дома с подвалами из тёсаного камня, с высокими светлицами под острыми крышами стояли плотно, крохотные дворы были отделены от улицы белыми стенками, а с черепичных желобов хлестала на мостовую вода. В окнах харчевен уже затеплились огни, из дверей шибало тёплыми мясными, хмельными запахами, так и тянуло метнуться с седла в распахнутую дверь... Возле них толпились посадские, смотрели на гофлейтов и Михайлу слегка заплывшими, выпуклыми глазами без жалости, но и без злобы, как привыкли смотреть на всех, проезжавших в замок. Только Рудак со скрученными руками вызвал у горожан опасливое негодование: «Тартар, полон!» Даже сквозь рыжую поросль проступали у него черты, коими наградил его отец.

По переулку выехали к кирхе, возведённой, как и в Вольмаре, напротив замковых ворот. Миновали подъёмный мост и первую стену. Этот наружный двор был плотно застроен, даже крохотные торговые ряды выделены — пустые, разумеется, в ненастный сумеречный час. К главному замковому строению через долинку ручья и ещё один ров вёл мост с выносной стрельницей. За ним воздымалась главная стена, соединённая с бергфридом. Слитная громада угловых башен, стен, бергфрида выглядела мрачно. Пожалуй, Венден будет тяжелее брать, чем Вольмар, если... Если Полубенский не спляшет под московскую дуду.

Скоро, однако, Михайло убедился, что в Вендене никто не собирается плясать под дудку Полубенского.

Спешившись у моста, гофлейты ввели пленных в железную дверь округлой башни, а затем крытым переходом — в главное строение замка. После крутой лестницы и ещё двух полутёмных переходов Михайло потерял представление о том, где находится. Капитан гофлейтов распахнул дубовую дверь. Михайло и Рудак оказались в высокой горнице со сводчатыми потолками и каменным полом, застланным шерстяным ковром. Слабо горел камин, давая скорее сухость, чем тепло. Возле него на кресле с высокой чёрной спинкой, украшенной золочёными крестами, сидел худой немец с болезненно запавшими щеками и горькими глазами страстотерпца. По тёмной простой одёжке, похожей на кафтан без пуговиц, Михайло принял его за священника, но немец, как выяснилось из разговора, оказался капитаном замковых гофлейтов Генрихом Боусманом. По военному времени, он был здесь главным лицом.

Умница Рудак не выдал своего сомнительного знания немецкого языка, приберёг на чёрный день. Толмачил онемечившийся в Ливонии литвин, переиначивая русские слова настолько, что Михайло с трудом понимал его. Допрос из-за этого шёл трудно, немец злился, и видно было, что он с удовольствием отправил бы русских на шибеницу, как называли в Литве виселицу. Что-то ему мешало.

   — Кто твой начальник — воевода? — спрашивал Боусман. — Отвечай от души, иначе прикажу пытать огнём.

Михайло не видел смысла скрывать имя князя Трубецкого. Тот прибыл в Инфлянты как полномочный представитель государя в его вотчину. Пусть немец это знает и готовится к встрече... Михайло говорил минуты две, литвин всё скомкал, но по губам Боусмана видно было, что основное он уяснил. Презрительной улыбки у капитана не получилось, хоть он и старался.

   — Твой Трубецкой разбойник. Он убивает мирных жителей и жжёт мызы. А ты — его лазутчик!

   — Лифляндская земля — вотчина государя моего. Как я могу быть тут лазутчиком?

На сей раз литвин перевёл, кажется, слово в слово. Немец взбеленился и стал кричать что-то такое страшное, что литвин решил не трудиться, заранее похоронив Михайлу. Потом Боусман откинулся на спинку стула, отвернулся к камину. Головешка в нём переломилась, огонь ожил, разделяя возмущение хозяина. Немец произнёс ещё три слова, их толмач перевёл чуть ли не шёпотом:

   — Господи, бедная Ливония!

Рудак под разговоры переместился ближе к жару, от его ферязи пошёл парок. С плащей гофлейтов и Михайлы на ковёр натекли лужи. Михайлу зазнобило. Не к месту подумалось о смерти. Боусман из тех, что и себя не пожалеет в случае чего... Полено в огне щёлкнуло, будто пищаль дала осечку.

Боусман услышал запах от ферязи Рудака, гадливо уставился на русского. Вот кто придёт в Ливонию на смену рыцарям... История Ордена была для Боусмана исполнена священного смысла: несколько сотен благородных, но бедных юношей, обездоленных при дележе наследства, устремились из родной Германии на пустынный северо-восток, к янтарным берегам, где жили дикие, самых простых понятий, унылые язычники. Разве одна алчность движет людьми? Покорение пространства, жажда подвига и просветительские порывы — есть ли чувства благороднее в запасе у бедного человечества? Не ради ли них и сам Господь совершил подвиг распятия? И рыцари явились в эту страну Христовым именем. Где были русские в те времена? Кто сделал Ливонию обильной хлебной житницей Балтийских стран? Теперь они явились на готовое... рыжая татарва!

Боусман каркнул, гофлейты схватили Рудака и оттащили от камина. Ещё команда — и мокрый, сотрясаемый ознобом и гневом Монастырёв покатился по каменным ступенькам в тёмную сырость подвала. Гнусно взвизгнула железная дверь, лязгнул клыками замок. Михайло очутился в черноте. Только по запаху он догадался, что справа сидит Рудак.

Стены были сухие и холодные, шершавые. Михайло сбросил плащ, но и сырая однорядка леденила плечи. Ощупью пленники нашли скамью, уселись на неё, прижавшись спинами друг к другу. Спина у Рудака была горячей, он прихватил немецкого тепла. Михайло задремал.

Очнулся он от скрежета ключа. Им принесли свечу и миску разварной лапши. Она была тёплой, и скоро бодрая кровь подсушила всё, чего не захотели высушить немецкие дровишки.

   — Ты хоть понял, чего он рявкал напоследок? — спросил Михайло Рудака.

   — Лаялся, чаю. Меня толмач по-матерному не успел обучить.

   — Жаль.

Пожевав, воинские люди повеселели. Разминая кости, Михайло ходил по каменной каморе. Пол и стены были из плотно сбитых зернистых валунов, железную дверную раму охватывали тяжёлые кирпичи. Свет от свечи, поставленной на пол, не достигал потолка. Зимой, наверно, здесь выступает иней от дыхания узников.

   — Могут они нас повесить? — спросил Рудак.

   — Не посмеют.

   — Кого им страшиться?

   — Полубенского либо Арцымагнуса. В другой раз вызовут, я им сказану. Вольмар недалеко, нехай снесутся с Полубенским, он нас заберёт.

   — Плевали немцы на него.

Но Михайло, испытывая потребность в утешении, убедительно заговорил о том, что немцам на Литву плевать никак нельзя, Жигимонт Август взял их в свою «протекцию», с тех пор тому же Боусману платят жалованье из тощей литовской казны. Конечно, немцы убедились, что Литва не оборона от московитов, они готовы признать королём Магнуса. Рудак внимал без особой веры, лицо его было непривычно грустно, озабоченно: независимо от шибеницы само пленение первого, из Незнамовых — всему роду потеря чести.