КОПЬЕ

Рассказ К. Алтайского

Рисунки Расторгуева

То, что было, — было. Быль не в укор.

В детстве я неумеренно мечтал об Африке. Она рисовалась мне бледно-оранжевым материком, по которому лениво бродят, пощипывая мимозы, величавые жирафы.

Подрастая, этак примерно в 1905 году, я с презрением отринул антилоп и жираф, но Африка попрежнему пленяла меня. Моими думами овладели нумидийцы, и я многое отдал бы за настоящее нумидийское копье, быть может, обагренное черной кровью льва.

Копье это рисовалось мне длинным, в меру тяжелым, с кованым наконечником, по форме напоминающим карточный знак треф.

Свои африканские мечтания я вспомнил четверть века спустя в желтой, как мех шакала, степи, над которой свистел шальной, буйный ветер.

Осенью 1930 года я мчался на черном лаковом форде, взятом из гаража «Донугля».

Обуреваемый ветром и детскими воспоминаниями, я разглядывал копье, лежавшее в кузове форда. Оно было выковано по образу и подобию воображаемого… нумидийского. Дикарски примитивное, оно было изготовлено из цельного куска железа. Красная ржавчина, местами похожая на засохшие сгустки крови, покрывала копье. Острие его напоминало карточный знак треф.

Я уже установил, что оно сковано было в 1905 году.

Чудесное совпадение: я мечтал о копье, а оно в это время ковалось; тяжелый молот расплющивал трефообразный наконечник.

Но четверть века копье лежало под соломенной крышей голубоватой украинской хатки — старого алчевского литейщика.

И копье имеет свою историю.

В городе Луганске, на 3-й Продольной улице, в доме № 53, встретил нас Иван Алексеевич Придорожко, директор пивоваренного завода, в прошлом грозный вожак партизан.

— Редкий случай! Слет старых друзей, — говорил он хриповатым голосом. Рябое лицо его приветливо.

О друзьях он сказал не зря. В комнате старые алчевские большевики — Молчанов и Паранич.

Здоровье сдало у старого командира Придорожко, но голос, громко-хриплый, наполняет комнату. Он кричит Тосе, дочери:

— Громовой! Чайку!

Мне говорил Придорожко, сверкая изжелта-карими ястребиными глазами:

— Редкий случай! Много, лет не виделись и вот… сошлись!

А когда мы сели у стола, он достает красную книжку Луганского истпарта «Краткий очерк революционного движения на Луганщине», выбирает страницу и просит меня:

— Пожалуйста, прочтите вот это вслух.

Я читаю:

— Первый революционный кружок в Луганском районе возникает в 1898 году на заводе ДЮМО в Алчевске; организаторами и первыми его членами являются Ворошилов, Придорожко, Паранич…»

Я понимаю: так начинается история копья, хотя копье стоит пока в сенях и Придорожко его не видел.

— Революцию в Луганщине возглавлял Ворошилов и ворошиловский выводок — вставляет Паранич и крутит задорно жесткие усы.

Тося (она же Громовой) приносит вскоре самовар, посуду и мед.

Кружок, описываемый Луганским истпартом, заслуживает пристального внимания и, может быть, изучения, но меня интересует и биография копья.

Я иду в сени, беру копье и вношу его в комнату.

Придорожко зорко всматривается в него и вскочив, говорит с горячи остью:

— Узнаю! Узнаю! Это наше, это горловское копье.

И, не давая нам опомниться, старейшина, вожак, батько партизан — погорит о рождении копья:

— Помните тысяча девятьсот пятый год? Москва восставала. Ростов восстал.

У нас в Донбассе Горловка восстала. В Алчевске неразбери-бери началось. Динамит вместо сердец был. Кинь только искорку! Рванет!.. И вдруг получаем мы телеграмму из Горловки: «Восставших горловцев избивают. Ратуйте!» Зашумел-загудел завод Дюмо тысячеголосым митингом. Стихийно. Никто его не созывал не организовывал. Вокруг человека с телеграммой загремел митинг.

Завод сказал: помочь. А помогать, так сейчас же, сию минуту. Где взять оружие? Постановили: охотникам сдать ружья, Сдали. Да что эти берданки? Капля в море… И родилась у нас мысль наковать себе копий. Тут же, в течение двух-трех часов механический и прокатный цехи четыре тысячи пудов первосортного железа перековали в копья. Это копье одно из них. А затем Алчевск создал отряд. Командиром выбрали меня. Мы немедленно выехали в Горловку. Динамит — говорю — был в сердцах. С этакими копьями против императора выступили! Не боялись…

Пока говорит Придорожко о рождении копья, Молчанов и Паранич волнуются. Молчанов поминутно покашливает, словно готовя голос, Паранич больше чем следует накручивает свои жесткие усы. Обоих подмывает вступить в разговор.

Придорожко закашлялся.

Стремительно врывается в беседу Молчанов. Он говорит не о копье — о боевых товарищах копья, винтовках маузерах, и шашках. Они ведь тоже работали в Горловке рядом с копьем. Но прежде чем они начали работать, они были добыты. И добыты вот как:

— Приехала к нам в Алчевск полурота нас запугивать.

Я вышел к ним и говорю:

«Ребята, домой хочется?»

«Хочется».

«Служить не сладко?»

«Не сладко».

«Офицеришки дрянные?»

«Дрянные».

«А коли так, вяжи офицеров, сдавай оружие, получай билеты и по домам».

Связали офицеров. Сдали оружие. Получили билеты. Благо — в билетной кассе большевик сидел, а станция была в наших руках.

Пока разоружали полуроту и распределяли оружие между рабочими, в экономию около Васильевки прибыло шестнадцать казаков. Вооружены, говорят, до зубов. Ладно. Беру с собой семь человек и иду в экономию. Места знакомые. Здесь маленький Ворошилов помещичьих коров пас. здесь с ним в лапту играли… Пришли. Рабочие окружили дом. Я вхожу один и говорю грубо:

«Ни с места. Извольте сей минут сдать все оружие, а то…»

Управляющий экономией побелел, как мел, говорит казакам:

«Господа, сдайте, ради-бога. Эго известный террорист. Дом окружен. Они недавно перехватили вагон динамиту. Взлетим на воздух!»

Я смеюсь. Смех у меня злой. Вижу, казаки поспешно разоружаются. Один усатый чуть не плачет:

«Оставьте мне шашку. Заслуженная. Именная».

«Ничего, — говорю, — пригодится нам и именная».

Отдали все до патрона…

Молчанов, ветеран-подпольщик, герой 1905 года, стоит посредине комнаты— черноглазый, черноволосый, в кожанке, как чугунное изваяние.

— Две тысячи вооруженных бойцов дал Алчевск в помощь восставшей Горловке, — говорит Молчанов.

— Правда.

— Правда, Придорожко?

— Сущая правда.

— Со всех ближних заводов и копей прибыли Горловке подкрепления, — снова выступает Првдорожко. — Под’ем был, желание биться до конца было, а вот штаба не было. Помню день нашего разгрома. Едва затих четырехчасовой бой, мы решили атаковать царские войска: драгун, казаков и полицию. Дрались и копьями и шашками, и винтовками — кто чем мог. Дрогнули царевы войска, побежали. Победу бы нам праздновать, да с Юзовки казачье налетело, как саранча. У нас— копья, а у них пулеметы, орудия, снаряды. И рабочие отряды дрогнули… Я получил в бою две раны. Был ранен и Кузнецов, вожак восставшей Горловки.