Утром я пошел дальше, горя нетерпением и отвагой. Я уже слышал о «хищниках». Мне грезились костры в лесу, карабины, тайные притоны скупщиков, золото и пиры, медведи и индейцы… Заметив, что докатился до индейцев, я оглянулся, но никто не слушал меня на дикой дороге.

Шуваловские прииски представляли собой скопление изб, казарм, шахт и конторских строений, раскинутое частью в лесу, вдоль лесной речки. Здесь работало несколько тысяч человек, не считая «старателей».

Среди постоянно сменяющейся массы рабочих были, наверное, воры, беглые каторжане, дезертиры, но их никто не тревожил. Фальшивый или чужой — краденный — паспорт покрывал все.

Бессемейных, пьяниц, босяков звали обидной кличкой «галак», сибиряков — «челдон», пермяков — «пермяк-соленые-уши», вятских — «водохлебы» и «толоконники», волжских — «кацапы», мордвинов-«лягушатники». («Лягва, а лягва! Постой, я тебя с’ем!») О мордвинах рассказывали, как один ищет другого.

— Васька!

Молчание.

— Василий!

Молчание.

— Василий Иванович!

Молчание.

— Василий Иванович, милый дружка, золотой яблочка, где ты?

— Под кустом сижу, чилидь (трубку) курю!

Контора — большое здание из двухсотлетних бревен — была пуста, когда я вошел, только у окошка кассы один старатель получал деньги за сданное золото. Он принес с собой фаянсовую тарелку.

Кассир отсчитал ему в тарелку деньги золотыми пятирублевками.

Старатель завязал тарелку в ситцевый платок и понес домой, как носят суп, спокойно и независимо.

После этой картины мой рубль задатка стал очень невелик для меня. Сдав паспорт, я отправился бродить по прииску и, заглянув в общие бараки, не захотел поселиться там. Вверху было жарко от железной печи, а в ноги тянуло холодом; между тем за отсутствием места на нарах мне пришлось бы спать на земле.

Один рабочий направил меня к местному жителю-рабочему, и я поселился в его избе, заняв угол за рубль в месяц. Кроме меня, был еще жилец — рыжий мужик, горький пьяница; вечером он с хозяином напивался, и они пели, сидя за бутылкой:

Хозяйка, пожилая беременная женщина, молча работала по хозяйству, ни во что не вмешиваясь.

Я спал в углу, на соломе. Она никогда не убиралась, лишь сметалась на день в кучу.

Бурно таяло, снег сохранился только в лесу. От сырой грязи мои валенки развалились; сапожник отказался чинить их, и я надел лапти.

Как было не вспомнить ехидную поговорку о проказливых и ленивых…

«Гули да гули… Ан в лапти и обули».

Однако уметь надеть лапти не так просто. Мои сожители учили меня обвертывать ногу портянкой, чтобы было везде туго, ловко, не давило подошву, и я кое-чего достиг в этом искусстве.

На другой же день, едва порозовело небо, я вышел к наряду. Нарядчики послали меня качать из шурфов воду. Из бараков вышел народ, — бабы и мужики — прибавилось к нему нас, новичков, человек двадцать и, пройдя с полкилометра лесом, мы очутились в лесной долине.

Здесь, на расстоянии ста метров один от другого, были шурфы — неглубокие шахты для разведки золотоносного слоя, состоящего из песка и гравия. Эти шахты в пять-десять метров глубины — обслуживались ручным воротом с подвешенной к нему бадьей и обыкновенным насосом, рукав которого, касаясь дна, выбирал воду.

Внизу работали двое: забойщик, рывший породу мошкой, и плотник, который ставил деревянную клеть, крепившую стены шурфа от обвала.

Время от времени бадья поднималась воротом вверх, порода высыпалась, а штейгер, обходя шурфы, делал пробу ковшом: набросав туда песку, прополаскивал его водой и смотрел — остаются ли после удаления песка крупицы золота. Однажды, найдя такие крупицы, штейгер, стал показывать их мне; я притворился, что вижу, но на деле ничего не видел: верно, что-то блестело на дне ковша, но был ли то блеск оловяной полуды или воды, или золота, я так и не разобрал в точности…

Я работал с зари до зари; на обед давался нам час, на завтрак полчаса. В полдень штейгер отмечал в таблице крестиком рабочий день каждого; вечером еще раз проверял — кто работает вторую половину дня.

Плата была шестьдесят копеек поденно.

Расчет происходил по субботам в конторе, с вычетом забора по лавке.

Время от времени старший рабочий командовал: «Закури», и мы, старательно медленно свертывая «козью ножку» (покрупнее, чтобы дольше курилась), так же старательно медленно досасывали ее и так нагоняли минут пять — шесть отдыха.

Я работал то на откачке воды, то крутил ворот.

Неподалеку были старатели, и я один раз ходил смотреть, как они там живут. Старатели жили с семьями в лесу, по берегу речки, в небольших избах; кое у кого из них было хозяйство: птица, корова, лошадь. Тут же, возле избы, стоял вашгерт — промывательный станок, род ступенчатого корыта с задерживающими золотой песок планками. Насыпав в вашгерт породу, старатель прибавлял туда ртути; платина или золото амальгамировалось на дне вашгерта, а песок относило прочь водой, качаемой обыкновенным насосом. Впоследствии ртуть удалялась нагреванием. За платину контора платила три рубля пятьдесят копеек за золотник, за золото пять рублей. Мне рассказывали о селениях, где сплошь живут скупщики контрабандного золота, платящие по шесть и семь рублей за золотник.

Вначале я работал каждый день, но когда хозяйка моего угла родила ребенка, скандалы, пьянства, рев и писк стали неимоверны; я часто не мог заснуть, а потому перебрался в барак. Сознаюсь, здесь было тесно, но веселее, чем слушать каждую ночь: «Король, о чем вздыхаешь?» Однако атмосфера лодырничества, картежа, работы через день — два и бесконечных фантастических рассказов о самородках и кладах подействовала на меня: я стал тоже работать на хлеб, чай и табак — не больше; мои потребности в то время были очень скромны.

Набрав у кого мог лубочных и старых без переплетов книг, я погрузился в чтение, иногда выходя искать среди леса и по берегам еще закрытой льдами речки самородков. Когда мне переставали давать в лавке провизию, я ходил на работу в ночную смену. Работал в настоящей шахте, где было сыро и куда спускались в бадье, стоя в ней и держась за канаты.

Отверстие шахты выходило из невысокого холма; добываемая порода сваливалась кучами тут же. Неподалеку была бутара — закрытый деревянный цилиндр, вращаемый в горизонтальном положении; внутри бутары песок обрабатывался ртутью, как в вашгерте.

Нет ничего удивительного, что при такой технически несовершенной добыче золота и платины некоторые старатели брали от конторы разрешение снова промывать отработанные кучи песку и, как утверждали на прииске, добывали прилично.

Я стоял в паре с другими рабочими на вороте, выкручивая с двадцати тридцати метровой глубины тяжелую бадью, полную золотоносной породы; вторая бадья одновременно шла пустая вниз; там ее насыпали.

Три ночи я проработал под землей, где забойщик бил киркой впереди себя, а я лопатой наваливал породу в тачку и катил ее к бадье, под вертикальный колодезь. Работать надо было все время согнувшись; забойщик работал сдельно, и угнаться за ним я не мог. Пришлось бросить эту работу, хотя ночная смена оплачивалась рублем.