— Иди с богом, голова! — сказал посадник военному министру. — Ты мне боле не нужон. Сторожи[6]) проверить не забудь, — не спят ли грехом стрельцы.

Голова вышел. Мирские остались наедине с посадником.

— Известились мы, — начал он, оглаживая золотую бороду, — што вы, воры мирские, противу нас заговор кипятили, а людишек наших новокитежских на Русь выйти подбивали! Того мало! Паки известились мы, што вы хотите старину нашу сломать, наши свычаи да обычаи изничтожить. Да я вас за ребра перевешаю, еретиков!

— Довольно мифологию разводить, гражданин! — решительно двинулся к креслу Птуха. — Наплести что угодно можно. А нужно это доказать.

— Отыдь!.. Отыдь, дьявол!.. — взмахнул испуганно руками посадник. Но, спохватившись, сделал вид, что испугался другого. — Эк, от тебя табачищем-то разит! Испродушил!

— Табаком? — удивился простодушно, отходя, Птуха. — Да я уже два месяца не курю! В ваших моссельпромах папиросами не торгуют.

— Не было, баишь, ничего такого? — продолжал допрос посадник. — И того не было, што синочь[7]) в Даренкином кружале ровщики, солеломы да рукодельные людишки хульные речи на киновеарха и меня, раба божьего, произносили и кремль порушить хвастались? А вы их на то дело не подбивали?

— А свидетели есть? — спросил спокойно Раттнер. — Мы эту ночь дома спали!

— Видоки! — догадался посадник. — Есть и видоки дела сего! Счас я вас на очи поставлю.

Посадник хлопнул в ладоши. Тотчас же в дальнем темном углу крестовой скрипнула дверь, и кто-то невидимый в темноте спросил:

— Меня звал, владыко?

— Тебя. Ближе ко мне стань.

«А дело наше дрянь!» — подумал Раттнер, увидев подходящего к креслу посадника вчерашнего шпиона-досмотрщика, выброшенного из кружала.

— Скажи, спасена душа, — обратился посадник к досмотрщику, — были ль сие мирские сквернавцы синочь в кружале Даренкином?

— Были, владыко, — ответил досмотрщик и, указывая на Птуху, добавил: — А сей убить мя пытался! Да я под армяк панцырь вздел.

— Ах ты, гад ползучий! — полез Федор с кулаками на досмотрщика. — За то, что огрела тебя Дарья ухватом, когда ты к ней целоваться полез, лепишь теперь на меня как на мертвого!

— Не лезь! — блеснул злобно глазами досмотрщик. — Пришибу! Никонианина пришибить — семь пятниц молока не хлебать!

— Ты што развоевался? — затопал ногами посадник на Птуху. — Сказню! Будете вы у меня на рели болтаться! Вам воли моей не сломать. На дыбу!

«В захабень сейчас отправит, — подумал с тоской Косаговский, — я как назло револьвер не захватил, побоялся, что обыскивать будут».

— Как пророк Илья вааловых жрецов, перепластаю вас, еретиков! — продолжал бушевать посадник. — Не оскверню рук, паче омою их окаянной еретической кровью!

И вдруг неожиданно притих.

— Выдь! Не нужен боле, — обратился он к досмотрщику.

А когда тот вышел, посадник заговорил, избегая встречаться взглядами с мирскими.

— За прескверные ваши дела достойны вы позорной смерти. Но один от вас, он, — указал посадник на Косаговского, — спас от смерти детище мое любимое, чаделько мое, Анфису. Того ради и я вас спасу. Уломаю верховников, штоб на сей, остатний, раз простили вам вины ваши. Но в остатний раз! Изыдите от глаз моих, окаянные!..

— Разбушевался, — ворчал Птуха, выходя в коридор. — «Изыдите, окоянные»— передразнил он посадника. — Хотел я его покрыть с верхнего мостика, да ведь не поймет он, если по-нашему, по-морскому, завернуть!

— Гражданин Раттнер! На одну секунду! — крикнул вдруг кто-то в конце коридора.

— Что угодно? — ответил, повертываясь, Раттнер, от неожиданности даже не удивившийся этому вполне «мирскому» обращению.

Из полутьмы коридора выдвинулся вдруг дьяк Кологривов и направился к мирским.

— Это вы меня звали? — попятился удивленно Раттнер.

— Я! — ответил дьяк, блестя в улыбке золотой коронкой зуба.

— Чем могу служить? — поглядел на него с любопытством Раттнер.

— Я знаю, что вы давно хотите познакомиться со мной! — сказал дьяк. — Так позвольте представиться. Полковник 44-го драгунского Нижегородского полка, Григорий Колдунов! — поклонился он коротким офицерским поклоном.

— A-а, «князь сибирской шпаны»! Очень приятно! — не растерялся Раттнер. — Раз вас видеть был бы, но в другой обстановке.

— Знаю! — ответил холодно Колдунов. — В следовательской комнате! Но этого удовольствия я вам никогда не доставлю.

— Как знать! — ответил беззаботно Раттнер. — Сколько веревочки ни вить, а концу быть!

— Ладно, об этом после поговорим! — оправил нервно бороду Колдунов. — А сейчас давайте о деле потолкуем. Судя по вашим комбинезонам я заключаю, что вы перелетели Прорву на самолете. Но куда вы его запрятали? Стрельцы по моему приказанию обшарили всю новокитежскую тайгу и не нашли ни одной гайки.

— И не найдут! — поспешил заверить Колдунова Раттнер.

— Да! Но если вы скажете, где он, то…

— Все равно не найдут!

— Почему же? — удивился Колдунов.

— А потому, что самолет спустился вне Прорвы. Мы пробрались в Ново-Китеж пешком, случайно.

— А вы не…

— Вру, хотите вы сказать? — пожал плечами Раттнер. — А это уж как вам угодно, так и думайте. Спокойной ночи, полковник Колдунов!

Тревожная ночь опустилась над Ново-Китежем.

На перекрестках, перегороженных рогатками, беспокойнее обычного стучали колотушки сторожей. По улицам сновали конные и пешие дозоры стрельцов.

— Ну? — спросил Раттнер, когда спустились они с кремлевского холма. — Что скажете?

— Эх, жаль, руки связаны, — сказал Птуха. — А то бы я р-раклюгу эту в дреп расколотил!

— Странно, почему Колдунов не тронул нас и пальцем все это время? — спросил Косаговский.

— Понятно почему! — ответил Раттнер. — Мы заложники на случай провала его организации. Поэтому он и берег нас.

— А теперь?

— И теперь он до поры до времени не тронет нас, ограничиваясь лишь слежкой! Провал вчерашнего собрания его рук дело.

— Да, пожалуй! — проговорил тихо Косаговский, думая о том, что теперь ему труднее будет видеться с Анфисой.

— Птуха, сюда! — крикнул вдруг резко Раттнер.

— Есть, товарищ военком! — подлетел к нему Федор.

— Ты уверен в том, что поп Фома не выдаст тебя при случае?

— Где ему! — отмахнулся пренебрежительно Птуха. — Вчера, когда застремили нас, я подумал было: «Поп светит»[8]). Но теперь я на другого человечка думаю! Молод клоп, да вонюч!

— На кого думаешь? — спросил быстро Раттнер.

— Раньше времени не стоит болтать! — ответил Федор. — А только не миновать ему моих лап.

— Хорошо! А в попе ты, значит, уверен?

— На великий палец! Да и сами посудите: стоит мне заметить что-нибудь неладное, скажу я одно словцо кому следует, и нет халтурного попа Фомы!

— Ну, а новокитежскую тайгу он хорошо знает? — продолжал расспрашивать Раттнер.

— Кому же знать, коли не ему? Всю ее облазил вдоль и поперек!

— Ладно! Слушай же, Птуха, — понизил вдруг почти до шопота голос Раттнер. — Приготовься! Сегодня же ночью ты с попом Фомой отправишься по одному моему важному поручению.

Будь готов, Федор!

— Есть, быть готовым! — ответил Птуха.

Истома олифил, то-есть покрывал вареным льняным маслом икону богородицы «Нерушимая стена». Косаговский смотрел на классически-старообрядческий лик иконы и в сотый — раз жалел, что Истома обречен на богомазничество. Талантливый художник пропадает в юноше.

— А ты не пробовал, Истома, рисовать что-либо иное, кроме икон? — спросил Косаговский. — Что-нибудь мирское?

— Мирское не писал и не буду! — ответил сухо Истома. — Недавень принесли чумаки в Ново-Китеж образ Спаса, в миру писанный. Смотреть мерзко. Брюхат и толст, токмо сабли на бедре нет! «От Назарета может ли што добро быти?» — закончил юноша евангельским текстом.