И дверь, и окна были закрыты. Человек, похоже, направлялся к двери, к еще не нарисованному звонку или молотку. С должной долей литературщины я подумал: «Когда Ренато допишет молоток, персонаж сможет постучать и войти в дом». Но меч, сжимаемый рукой фигуры справа, уже был занесен и – тщательно выписан во всех деталях.

– Мы сегодня говорили о кошмарах, – сказал я. – Но это совсем другое дело. Вот если бы кошмар удалось сфотографировать, тогда мы получили бы нечто столь же четкое и законченное. А во сне все не так. Нет, все видно именно так, как на этой картине, но видим-то мы картину во сне всего одно мгновение, не успевая зафиксировать детали в памяти. Это продолжается едва-едва в течение какого-то Augenblick[10] – вдумайтесь в этимологию этого слова. Танги в некоторых своих картинах ближе всего передает пейзаж моих сновидений, но для точности ощущения следовало бы смотреть на его полотна, быть может, в течение одной вспышки сигнального фонаря с маяка. Если задержаться глазом – впечатление меняется, образы становятся более конкретными, четко проецируются в памяти, в общем, все становится другим. Il ne tangue pas assez, ton Tanguy. Mais regarde les frиres, Rene, vois ca.[11]

– Бедняга заболел, пожалуйста, не трогайте его, – пожаловалась Марта, прикладывая ко лбу Хорхе смоченный холодной водой платок; лицо его действительно приобрело зеленовато-землистый цвет. – Это все твои осьминоги. Мною съеденный словно взбесился у меня в желудке.

– Неоспоримое влияние Виктора Гюго, – прокомментировал Ренато. – Съев осьминога, непременно, помимо своей воли, представляешь себя Жильятом и организуешь в животе infighting.[12] Сусана, дай ты ему соды. Помоги ему, пусть выблюет этот аквариум – и делу конец.

– Глухое ожидание бекара, – успел произнести Хорхе между двумя приступами тошноты. – Вот уже несколько дней я вынашиваю идею обработки музыкальных альтераций. Думаю о бемолях, о ключах…

– La Nature est un temple ou des vivants piliers…[13] – сказал я и, взяв Тибо-Пьяццини на руки, подошел к Хорхе. – Отлично выглядишь. Сразу даже и не скажешь, что ты вот-вот копыта отбросишь. Слушай, Хорхе, надиктовал бы ты мне поэму-завещание. Завещаю бекары Ренато, подборку книг из серии «Лабор» – Сусане, путеводитель Певзера – Инсекто…

Сусана, поддерживая голову Хорхе, легко, как ребенка, усадила его и заставила выпить полстакана сельтерской. Подсознательно недовольная таким дерзким вторжением, Марта села рядом со мной и забрала у меня Тибо-Пьяццини.

– Нарцисс лечил его какими-то заклинаниями. Всего несколько слов, – сердито сказала она. – И не нужно глотать всякую дрянь, которой его сейчас потчуют. Я хочу, чтобы ему полегчало, тогда он надиктует мне стихи.

– Хочешь что-нибудь из моих? Я пишу сонеты.

– сказала Марта в ответ. – Я хочу, чтобы Хорхе поправился. Я хочу, чтобы Хорхе поправился. Хочу, чтобы Хорхе…

Ренато протянул ей стакан каньи.

– Обойдемся сегодня без экзорцистов, малышка. Своего Нарцисса приводи в другой раз, заодно и потолкуем с теми, кто уже перебрался на тот свет. А твой Хорхе, похоже, просто собирается проблеваться.

Марта и Су увели его; занятное зрелище представляли волочащий ноги Хорхе и две его толкающиеся спутницы, оспаривающие право взвалить на себя сию ношу. Вскоре до нас донесся звук спускаемой в унитаз воды, я и Ренато весело переглянулись.

– Сопляк, молокосос хренов, – нежно просюсюкал Ренато.

– О-ох!

– Ладно тебе, успокойся. Сейчас ему полегчает. – Ренато включил еще одну лампу, добавившую света его неоконченной картине; затем, покопавшись в груде барахла, валявшегося на письменном столе, предстал из темноты с палитрой в руке. – Что-то мне в этой насыпи не нравится. Она должна быть, с одной стороны, четко видна, а с другой – как-то перекликаться с тенями, с чем-то менее материальным, чем все остальное. Мне всегда казалось, что эта картина должна устанавливать связь со зрителем как раз через воздействие этой насыпи, если это вообще насыпь.

– А что общего между Нарциссом и твоей картиной? – спросил я, не глядя в его сторону.

– По крайней мере насколько известно мне – ничего.

– Днем ты говорил иначе.

– А-а, ты про то, что в ванной. Так ведь дело-то не в Нарциссе, а в Марте. Ты же знаешь, что Марта почему-то сама не своя из-за этой картины. Она ведет себя как «одержимая» – так вроде бы пишут в переводах историй о привидениях. Разумеется, это не могло не навести меня на мысли о Нарциссе, mon cher monsieur Dupin.[14]

– Марте картина нравится.

– Да, вот только мне не нравится, что ей она нравится.

Марта услышала слова Ренато – она появилась на пороге комнаты вслед за Хорхе, неожиданно быстро оклемавшимся и теперь улыбающимся.

– А мне не нравится, что тебе не нравится, что мне она нравится, – не на шутку рассердилась она. – По-моему, это полный идиотизм, когда ты встаешь в позу непризнанного гения, ожидающего со всех сторон только насмешек.

Мне показалось, что Марта сказала не совсем то, что думала и что хотела сказать. По-моему, ее беспокойство и нервозность как раз и были порождены невозможностью понять собственные ощущения. Ренато хотел покровительственно похлопать ее по плечу, но она сбросила его руку и уселась рядом со мной, отшвырнув в сторону Тибо-Пьяццини. Рассматривая картину, она то и дело наклоняла голову и строила разные гримасы.

– В конце концов, это всего лишь картина, так ее и нужно расценивать, – шепнул я Марте. – Зачем искать в ней что-то еще? Так же и со стихами твоего брата: вы живете, исследуя аллюзии, символы.

– Нарцисс говорит, что в них-то все и есть.

– Ложь! – взвыл со своего дивана Хорхе. – Утверждать такое – значит сильно упрощать суть дела. Нарцисс ограничивается тем, что советует нам разуть глаза, да и то лишь в том случае, если есть повод предположить появление образа какой-то особой ценности. Между прочим, я даже когда ем манную кашу, представь себе, вовсе не превращаюсь в придурка, уставившегося в тарелку и не видящего ничего вокруг.

– Позволю себе напомнить кое-кому одно стихотворение, посвященное зубной щетке, – зловредно сказал я Хорхе.

– И что тебе за охота смешивать поэзию с метафизикой? Это две совершенно разные метОды, два не совпадающих знания. А что до той щетки, так она добиралась до самых дальних зубов одной девушки, девушки, которую я так любил, которую увезли в далекую Испанию. Щетка прикасалась к выдающейся части ее скелета, к обнажению ее внутренних структур, к миру ее плоти и крови.

– И к гноящимся деснам, слюне и мокроте, – добавила Марта, ненавидевшая упомянутую особу из Испании. – А твоя картина до отказа насыщена чем-то нечистым, даже гадким. Эта субстанция покрывает ее всю какой-то полупрозрачной дымкой. Стоило тебе только начать писать ее, нанести два-три мазка – и аура, ее окружающая, сразу же стала видна.

– Ты что, серьезно видишь ауру картины?

– заинтересовался Хорхе.

– Нет, никакой ее ауры я не вижу. Просто ощущение такое.

– Аура, аура, аура… – передразнил я Марту. – Сколько молено? Мы весь день только и делаем, что ходим вокруг твоего Нарцисса. Можно подумать, больше и поговорить не о чем. Я как пришел – так только о нем и слышу. Хоть бы познакомили меня с ним, прежде чем вести все эти разговоры. И вообще – вы нарочно приводите к Ренато интересных людей только тогда, когда я куда-нибудь уезжаю. Вот почему, скажите мне, ваш Нарцисс здесь больше не появляется? – С этим вопросом я обратился уже к Хорхе, сурово глядя ему прямо в глаза.