Профессор провел сына в комнаты к, не дав ему переодеться, представил его жене. На вопрошающий взгляд жены профессор ответил суровым приказанием:
— Он будет жить у нас… и об этом никто не должен знать… Вы слышите? Никто! Вы хотите знать, кто он? — профессор улыбнулся. — Он бог Озирис, воплотившийся в фараона Рамзеса. Я нашел его спящим в саркофаге. Ведь вы верите в спиритизм? Так вот, будьте знакомы, — профессор сделал обычный в этом случае жест, — мадам Алимар. Рамзес…
IV. Здесь дремлют века
С каждым днем в Калькутте становилось все более тревожно. Власти об’явили город на военном положении. По улицам патрулировали броневые автомобили и конные пикеты. Войска были расположены в наиболее беспокойных пунктах. Но все эти меры не могли остановить лавины революционного под’ема: не прекращались рабочие демонстрации. Взбунтовался батальон сикхов и сейчас же был заменен батальоном гуркхов. Европейской части населения было роздано оружие. Повстанцы захватили за городом линию железной дороги и прервали сообщения…
За толстыми стенами громоздкого здания в окаменелом молчании умерших эпох жили музейные залы…
В квартиру директора музея вторглись века. Маски — Диониса, гепарда, фавна, быка глядели со стен. Драгоценные этрусские вазы, египетские папирусы и глиняные таблички с иероглифами загромождали огромный рабочий стол профессора.
Появление Джагата нарушило однообразный, раз навсегда заведенный уклад профессорской жизни. Джагат поместился в кабинете отца, куда никто, кроме старухи — служанки, помнившей Джагата еще мальчиком, не имел доступа. Это в некоторой мере прервало ход занятий профессора. Мадам Алимар, после знаменательного разговора с мужем, не выходила из своей комнаты, отделанной в восточном стиле. Она злилась на мужа «проявившего грубость в разговоре с ней». Появление Рамзеса, может быть, и соответствовало спиритическому учению, но мало было вероятно даже для ее взбалмошной головы. Она сразу догадалась, что Джагат — сын профессора, о котором она кое-что слышала раньше. Во всяком случае Рамзее во плоти молодого красивого индуса производил весьма выгодное впечатление, и француженка, была непрочь завести с ним интрижку и обдумывала, как ее начать.
В кабинете профессора строгая тишина.
Профессор несколько раз перечитывает один и тот же абзац, но строчки проходят мимо его сознания. Мысли его никак не укладываются во времена эпохи Александра Македонского, над которой он сейчас работает. Профессор мучительно думает, старается осмыслить и понять ход последних политических событий, разыгравшихся в его стране. Он думает об аресте Ганди, вспоминает свою последнюю встречу с ним.
Профессор Алимар приехал тогда к Ганди вместе с Рабиндранатом Тагором.
Рабиндранат Тагор, растроганный встречей с Ганди (он легко растрагивался), прочел пятнадцатый стих из священной книги Упанишады, из которой и исходило прозвание Махатма — великий дух.
Глубоким голосом прочел тогда Рабиндранат Тагор:
Он есть единственный лучезарный творец всего, Махатма, Навеки утвердившийся в сердцах народов; узнанный сердцем, чувством, разумом. Тот, кто его познает, становится бессмертным.
Профессор вспоминает, как смеялся над этими стихами Джагат, страстно ненавидящий непротивленца Ганди, ярый безбожник и коммунист Джагат, называющий Ганди социал-соглашателем…
Вежливый, но настойчивый стук в дверь прервал воспоминания профессора.
Человек, в котором запоминались только желтые краги, вошел в кабинет. Человек пред’явил профессору бумагу, заверенную надлежащими печатями и подписями. В бумаге предлагалось профессору Алимару принять в склады музея пятьдесят ящиков, содержащих драгоценные предметы, найденные во время последних раскопок в Египте; вменялось сохранить все это в строжайшей тайне в виду тревожного положения в городе; надлежало выдать ключи от подвалов подателю бумаги, которые должны были остаться у последнего до того времени, когда он вручит их профессору для вскрытия ящиков и классификации их содержимого. В конце профессор еще раз предупреждался о строжайшей ответственности за разглашение «всего вышеизложенного».
Когда профессор прочел бумагу, человек в крагах заговорил с ласковой убедительностью:
— Вы сами понимаете, уважаемый профессор, как необходимы те меры, которые принимаются для охраны этих драгоценнейших экспонатов древности. Наше тревожное время… Конечно, мы глубоко убеждены, что правительство скоро прекратит беспорядки, и тогда,. Профессор, я прибыл вместе с грузом, отдайте необходимые распоряжения для принятия и помещения его…
На пяти грузовиках были привезены пятьдесят огромных ящиков. В просторных подвалах музея ящики устанавливались с педантичной аккуратностью. Предоставив ключи в распоряжение человека в крагах, профессор удалился.
Через два часа он услышал гудение моторов. Это от’езжали порожние грузовики.
Профессор прошел в музей и в одной из зал, скрытой колонной, услышал разговор, заставивший его настороженно притаиться. Разговаривали человек в крагах и сэр Джемс Бенет. что удивило профессора. Они говорили тихо, так что профессор почти в двух шагах от них с трудом улавливал обрывки фраз, но и этого было достаточно, чтобы вселить в его сердце гнев.
— Исполнено в точности, — говорил человек в крагах, вытянувшись по-военному. — Эти ученые такой ограниченный народ… почтенный профессор убежден, что в ящиках… Если бы он знал, что вместо экспонатов древности… автоматические винтовки, пулеметы и патроны… по последнему слову техники… Лорд Ирвин остался бы доволен нами…
Сэр Джемс снисходительно ответил:
— Вы молодец, Роуленд… Арсенал необходимо было разгрузить… в городе слишком много туземных войск… верить можно только в британского солдата… Вы молодец, Роуленд…
Они разошлись в разные стороны, не заметив профессора. Роуленд вышел из здания музея, напевая веселую песенку, сэр Джемс прошел в квартиру профессора. После замужества француженки он стал уделять ей больше внимания, время от времени посещая ее.
Профессор стоял за колонной, низко опустив голову с кудрявой кроной волос. Молчаливые залы — кладбище истории — среди которых протекало его спокойное существование ученого, чьим девизом было изречение: наука не знает политики, были всполошены невиданным революционным размахом, проникшим и сквозь толстые стены музея. Профессор знал, что его сын связался через старика Маулана с товарищами по партии и что товарищи эти — члены подпольного революционного комитета Калькутты— собираются ночью в залах музея (Маулан впускает их через маленькую калитку, что ведет к реке); знал, что в саркофагах лежат прикрытые осколками ваз и орнаментов револьверы и обоймы; знал, что застывшая сукровица папирусов в пыльных шкафах музейной библиотеки истлевшими пергаментами прикрывает пламенную кровь листовок воззваний. Знал и молчал, потому что не хотел быть предателем.
Но профессор не мог молчать о том, что узнал теперь. Британские власти превратили музей в тайный арсенал оружия, и он не мог скрывать оружие, которым угнетатели его народа кровью его народа заливают его страну. Он начинал уже понимать, что цивилизованный Запад, перед которым он так преклонялся, использует «аполитичную науку» для политических целей. Он хотел было сейчас же пойти и рассказать все Джагату — пусть лучше его народ воспользуется этим оружием для борьбы за освобождение, — но не мог решиться на это. Не мог решиться на то, чтобы стать виновником разрушительной борьбы в музее (а ведь без борьбы не обойдется, за музеем теперь, наверно, установлена слежка).
Усилием воли профессор заставил себя быть спокойным. Уединенная жизнь выработала в нем привычку разговаривать с самим собою вслух. Изучение литературы древности приучило его к высокопарному слогу. После мучительной борьбы ученый победил в нем, и высокопарной фразой он окончательно подавил в себе нерешительность: