Но на разговоры остается не так уж много времени. Один за другим подходили мотоботы — мы с Федором их, как тут выражаются, обрабатывали. Я принимал краба, а Федя снимал сети, которые затем бригада подноски переправляла на верхние и нижние вешала. Готовые сети, сети распутанные, очищенные, набирались в «битки» и грузили на пришвартованные к плавзаводу траулеры-постановщики. По центру палубы стоял длинный, наклоненный к ленте конвейера стол из железа. На нем орудовали, иначе — подавали крабов на конвейер — длинный, тощий Саня — бывший шахтер из Сучана, и алиментщик Филя. Филя — реалист и рассуждает довольно логично: много и хорошо работаешь — нет денег, ничего не делаешь — тот же эффект.

— Я раб, — иногда говорит Филя с некоторой гордостью — раб своих детей и жен. Что ни заработаю, все им. А от этого бывает так грустно, хоть в море прыгай! Я тут упираюсь, упираюсь, а они на берегу жируют на мои кровные.

Филя не любит своих жен, о детях говорит с нежностью:

— Кабы я точно знал, что все заработанное мною на них идет, другой коленкор. Разве я бежал бы от алиментов? В суде говорил — судья хороший человек! — пусть на каждое дите сберкнижка будет и пусть туда сбегаются мои трудовые, а там сельсовет или кто решит, что дитю купить на них или за садик заплатить. Дети — они, как птахи, невинные!

Бывший шахтер Саня молчалив и трудолюбив и о себе рассказывать не любит или не хочет. Особенность — он довольно часто отмечает день своего рождения. Как созреет кулага — получается у него день рождения и тогда Саня легко впадает в ярость из-за малейшего пустяка. Последние дни Саня молотил «я тебе дам!». По 17—18 часов в сутки, перегружая вручную до 50 тонн краба, а это значит — выполнял по две-три нормы. И тут к вчерашнему дню созрела кулага. Саня, конечно, устроил день рождения, но пришлось ему и работать, потому что краба было много. У кулаги же слабые, если можно так сказать, выветривающиеся свойства. А тут еще Саня в перерывы не жадничал, спускался в свою каюту в добавлял. И он так «надобавлялся», что к вечеру его шатало и мутило и дикая энергия заклубилась в его душе, потребовала выхода. Под руку подвернулся завлов, сделавший Сане пустяковое замечание. Саня взревел, отругал завлова и швырнул в него что подвернулось под руку — деревянную бирку, которой я метил строп. А затем он пришел к Борису Петровичу, долго добивался, кто у него начальник. Борис Петрович или «этот сосунок завлов»? Увещевания Бориса Петровича не помогли. Саня объявил, что более не желает работать, и пошел спать.

Вчера по судну разнеслась весть: наши снова в космосе. А тут еще начался футбол, на котором, как я заметил, уже давно помешалась добрая половина человечества. И большинство разговоров на палубе было на космическую и футбольную темы. Футбольные разговоры были банальны, одинаковые и на Чукотке и на Северном Кавказе… А вот про космос рассуждают на свой лад.

— А чего не на Луну подались? — спрашивает грузчик Костя.

— На Луне делать нечего, американец там был. Он, американец, тоже сильный! — отвечал бортовик Андреич и продолжал далее: — Им пускай Луна, а нам — Аляску Богатая земля Аляска! И нефть там и золото…

Костя со вздохом сообщил, что русские вообще добрые: Аляску Америке отдали.

— Так Аляску царь, дурак был, поддудорил, — горячо возразил Андреич. — Мы тут ни при чем.

Тут подошел главный бухгалтер судна, представительный старик с черной повязкой через левый глаз, и сообщил, что он слышал, как на Анадыре или в Магадане кто-то нашел кусок золота кило шестьсот весом.

— Повезло человеку, — сказал бухгалтер. — По четыре рубля грамм. — Он тут же вытащил листок бумаги и шариковую, произвел вычисления.

— М-да, и на путину ему не надо. Нашел — получил…

Единственный глаз бухгалтера сверкал не только воодушевлением, но было в блеске что-то иное, поразительно знакомое. Я постарался это вспомнить и вспомнил лишь после того, как бухгалтер подошел поближе и, жарко дыша знакомым мне запахом, стал рассказывать про свою «боевую» молодость.

— Я был парень ничего и лет пять назад. А сейчас сдал, но могу, если ей лет семнадцать — двадцать, — заговорил он игривым тоном. Я вспомнил Саню и его частые дни рождения, невольно засмеялся и сказал бухгалтеру:

— Вы сегодня именинник!

Он, конечно, ничего не понял, но доверительно сообщил, что шестьдесят ему будет в январе и он уходит на пенсию.

Он по-своему неплохой человек, проживший большую жизнь, и кругозор у него чуток шире, чем у других. А выпить он, видать, не дурак, но здесь на судне упрямо держится и лишь иногда позволяет себе стопку-другую. Но, очевидно, иначе нельзя. Здешняя монотонная, однообразная жизнь и то, что любой слишком на виду, даже стальные нервы делают дряблыми. Хочется, хочется, хочется размагнититься… У одного это выливается в жажду выпить, у другого, как у лебедчика Димки, в повышенную возбудимость. Неумение да и откровенное нежелание сдерживать себя характерно тут для многих.

Вот, например, бригадир распутчиков Анна — старая «кадра» крабфлота, от природы сообразительна и обладает характером, но какой она бывает порою грубой, что становится за нее обидно. Убедить же сменить манеру поведения, когда она разбушуется, почти невозможно.

— Чего ты, Сергеич, толкуешь непонятное, — сказала однажды Анна. — У нас тут все естественно, без марафета. Если я чего-то хочу, так я так и говорю.

Она громко рассмеялась, увидев мое смущение, и подозвала к себе маленькую собачку Белку, любимицу всего судна.

— Белка-Белочка, хорошая ты собачка, — заговорила она, словно забыв про меня. — Кобелька ты хочешь, а его нету. На «Тухаче» есть, подожди — туда свозим тебя…

Тут подошел подносчик сетей, толстый, высокий Коля с усиками, спросил рядом с нами стоящую жену Карповича:

— П-палтуса к-кинуть?

Добрейшая Полторы Бочки заалела и сообщила, что грех ей жаловаться на мужа, а Анна так глянула на Колю, что он поспешил уйти. Потом она вновь стала простой женщиной, тоскующей по мужчине-мужу, которого нет у нее и на берегу.

— Отчего так получилось, Аннушка?

— Разошлись, — кратко и с явной грустью отвечала она. — Впрочем, что мне нужно, у меня есть близнецы. Славные девчушки! Согласен, Сергеич?

Я думал, что близнята ей чужие, но, оказалось, это дочери ее брата, который погиб в пургу на Камчатке.

— А у нас сын есть, — радостно сообщила жена Карповича. — Федей его звать, такой симпатяга!

Малограмотная, мужиковатая жена Карповича — полная противоположность нашей элегантной химичке. Тут близка Япония и много японских вещей. Химичка одета всегда в японское: кофта, юбка, сетчатые чулки, мягкие легкие туфли. Глянешь на нее — гранд-дама, но… палубные и заводские девчонки между собою зовут химичку «дурбабой». Она, говорят, в молодости была распутчицей сетей и не имеет никакого образования. Если же имеет, то это, видать, не пошло ей впрок, но ум у нее сметливый, изворотливый. Химичка обожает «общее руководство», делает замечание всем и этим изматывает нервы рабочих. Не любя ее, с нею боятся связываться.

К сожалению, нет человека без изъянов, без слабостей, а раз так, то надо, наверное, понимать и прощать их. Химичка же принадлежит к тому типу людей, которые используют человеческие слабости в своих целях. Как-то однажды с Борисом Петровичем вспомнила она капитана с «Клопотова»:

— Не любил он меня, но я его тоже и не очень стеснялась критиковать… Кстати, вы знаете, он пил!

— Не верю, — твердо сказал Борис Петрович.

— А я однажды видела, тихий ужас. Пришла к нему ночью, а он сидит, голова на столе вот так…

Химичка тут же очень живо изобразила, как лежала голова капитана с «Клопотова», как трудно было поднимать ему голову и говорить с разбудившей его в три ночи. Потом она продолжала:

— Я, конечно, никому ни слова, но думала, при случае… мне потом передавали, что он утром помчался к помполиту и сказал ему: «Я был ночью пьян, и она увидела это!» Или возьмите нашего Илью Ефремовича. Я его, конечно, уважаю, умный он человек, хотя у него нет высшего образования. Но ведь и он шлялся по ресторанам, когда был холостой. Я про него все знаю. И жену его знаю, такая милая девочка была, замглавбуха, а как они сошлись, ума не приложу. И вы знаете, долго не регистрировались. Ребенок уже в школу пошел, тогда он сообразил…