Тревожился не только Бисмарк. Ветер революции переносил искры Коммуны через все границы. Мечты и теории, за которые людей сажали в тюрьмы и вешали, вдруг предстали страшной явью восставшего Парижа. Так, значит, революция, коммунизм — все это не только опасные выдумки, это уже действительность? Живая, грозная, огрызающаяся огнем пушек и митральез?.. Позабыв всякие распри, короли и министры Европы толкали Тьера скорее ворваться в Париж, сбросить, уничтожить мятежное знамя, полыхающее на виду у всего мира.

Восставший город нагнал страх даже на прусскую военщину, упоенную недавней победой над Францией. Пятьдесят тысяч вооруженных рабочих были страшнее, чем вся французская армия с ее генералами, маршалами, крепостями.

Тьер старательно подогревал страхи Бисмарка. Ему нужна была поддержка Германии, он принимал любую помощь — русского царя, американского посланника, кого угодно. Можно было проиграть войну с немцами, но нельзя было проиграть войну с французскими рабочими.

Тьер мог быть доволен: второй раз за последнюю неделю в Версаль приезжали с неофициальным визитом «гости» от Бисмарка. Однако особенная настойчивость нынешнего посланца беспокоила президента.

Оглядывая искоса грузную фигуру гостя, Тьер угадывал под черным фраком широкие прямоугольные плечи и выпяченную грудь кадрового офицера. Гость торопился закончить разговор. От приторной любезности Тьера, от его бледного жирного лица у немца возникло ощущение опасности: достаточно неверного слова — и Тьер вывернется. А ведь приказ Бисмарка короток и тверд: никаких отсрочек со штурмом Парижа.

Увы, если бы Тьер мог взять Париж! Все его попытки кончались провалом. Страх, переходивший в ужас, перед людьми, которых не могли запугать никакие жестокости, страх, которым были преисполнены его генералы, этот страх царил и в душе Тьера. Чем больше он боялся, тем сильнее он ненавидел.

Восемнадцатого марта, когда город восстал, он едва успел бежать. Забившись в угол кареты, он кричал одно слово: «Скорее!» Карета бешено мчалась, он подпрыгивал на подушках и, придерживая очки, кричал, кричал…

С тех пор видение этой ужасной ночи неотступно преследовало Тьера. Он собрал вокруг Парижа огромную армию, батареи с раннего утра начинали обстреливать город, а ему все еще казалось мало. Тьер отдавал пленных на расправу озверевшей толпе таких же беглецов из Парижа, каким был он сам, — всем этим буржуа, сутенерам, ростовщикам; и все-таки страх не проходил.

— Они слишком хорошо воюют! — сказал Тьер и выжидательно умолк.

— Или плохо воюют ваши генералы, — строго отозвался немец. Он напомнил господину президенту, что его медлительностью недовольны и Александр II и Англия.

Тьер развел руками, усмехнулся почти беспечно:

— Что я могу поделать? На все нужно время. Время — великий исцелитель!

Гость раздраженно поднялся и зашагал по кабинету, щелкая каблуками на поворотах.

— Вы будете возиться с ними еще месяцы! Зараза расползается по всей Европе. — Он остановился, сердито поправил крахмальный непривычный воротничок. Надо дать почувствовать этой старой обезьяне, что немцы победители, а не какие-нибудь советчики. — Почему бы вам не воспользоваться нашей артиллерией? — прищурясь, спросил немец. — За несколько суток рабочие предместья станут развалинами, от Коммуны не останется и запаха.

Так вот он, главный козырь Бисмарка! Тьер мгновенно оценил затаенную угрозу: первое же немецкое ядро, упавшее на Париж, поднимет против Версаля всю Францию.

Тьер снял очки, потер переносицу. Без очков глаза у него были узенькие, рысьи. Но вот он надел очки, а вместе с ними — выражение глубочайшего почтения.

— Во имя порядка, — он смиренно сложил ладони, — во имя порядка я попрошу вас предоставить нам самим разделаться с бунтовщиками. Право, две армии — слишком много чести для них.

— А одной слишком мало, — грубо, с издевкой хмыкнул немец.

— Помощь должна быть другой, — коротко вздохнул Тьер, — если бы мы могли ударить Коммуне в тыл…

Немец подумал. Пропустить версальские войска через немецкую зону? Но ведь Германия заверила Коммуну в своем нейтралитете…

— А что скажут… хм, газеты, да и, наконец, сами немецкие солдаты? Ведь война не кончена… хм, немецкий патриотизм..

— Просвещенные люди современности, — перебил его Тьер, — давно должны откинуть в сторону смешное, устарелое понятие «нация». — Тьер склонил голову, давая почувствовать гостю, что они и есть эти просвещенные люди. — Германия может и должна стать вооруженным стражем цивилизации. Для этого надо только протянуть через границу свою братскую руку Франции, и мир и все человечество будут спасены от варваров. История увековечит имя князя фон Бисмарка… А что касается ваших солдат, — он доверительно прикоснулся к рукаву гостя, — то пора приучить их к этому: Берлин ничем не лучше Парижа. — Остренькая улыбочка промелькнула на длинных губах Тьера.

Продолжая говорить, он увлек гостя к карте и заставил показать, на каком участке удобнее всего пропустить версальские дивизии.

— Пожалуй… хм… Ага, вот вы перебросите на Вильневля-Горен группу в пятнадцать тысяч штыков, — сказал немец. — Нападение отсюда будет совершенно неожиданно. Коммунары не укрепили свою северную окраину. Они крепко уверены в нашем нейтралитете! — Толстый рыжеволосый палец гостя полез по карте, оставляя выдавленную ногтем черту. Навстречу ему двигался сухонький, с длинным желтым ногтем мизинец Тьера. Оба пальца встретились в центре Монмартра. Гость захохотал.

Тьеру стало не по себе от грубой, ничем не замаскированной откровенности гостя. Он поеживался от громкого голоса немца. Право, можно было бы не так цинично. Поразительно, до чего эти пруссаки не умеют облекать свои мысли в приличную форму. Впрочем, не мешает уж заодно договориться о будущих беглецах из Парижа. Хорошо будет, если прусские войска развернутся, не позволяя ни одному из участников Коммуны ускользнуть от суда. И он опять стал красноречиво обосновывать справедливость и гуманность такой операции.

Немец недоуменно почесал шею.

— Но позвольте, хм… С какой стати коммунары пойдут к нам? К тому времени они поймут нашу роль. Да и вообще, — спохватился он, — они еще, чего доброго, откроют действия против нас, а?

Тьер довольно потер руки.

— Я все предусмотрел. Наш общий друг Уошберн, вы знаете его, американский посланник, берет эту часть операции на себя.

Немец наконец разобрался в задуманной провокации.

— Неплохо, — он важно кивнул Тьеру. — Коммунары побегут, как в мышеловку.

Расстались они друзьями.

«Этот канцелярский Бонапартик хитер, — с удовольствием думал немец. — Он сумеет пустить кровь».

«Приятно иметь дело с этаким сооружением из бычьего мозга и прусской муштры! — подумал Тьер. — Стоит им сдержать слово, и Франция даже не заметит, что за мясорубку я устрою в Париже. Все будут возмущаться немцами».

Семеня короткими ножками, Тьер проводил гостя до самых дверей, не переставая говорить:

— Передайте графу Фабрицие, что я содержу своих солдат по его методу: ни одна душа на выстрел не смеет приближаться к казармам, — только наши газеты, только офицеры; больше мяса, водки… Зато, как сказал Кромвель: «Никто не идет так далеко, как тот, кто не знает, куда идет».

Из глубоких морщин Тьера выползла улыбка.

— Нижайший поклон его императорскому величеству.

Проводив гостя, Тьер, посмеиваясь, уселся перед камином и стал быстро потирать руки. «Чудесно! Этот глупец ничего не понял. Спешить? Торопиться? Чепуха! Нет, только бы войти в город; зачем же торопиться в самом городе. Надо потихоньку брать улицу за улицей, дом за домом и расстреливать всех подряд. Это ведь так просто, когда идет война. Безо всяких судов, защитников и прессы. Закончить сражение можно и в две недели. За две недели мы сумеем перебить тысяч тридцать — сорок…»

Розовые отблески пламени лизали его маленькие руки. «Только бы войти, ворваться в город!»

Тьер был ростом ниже Наполеона на несколько дюймов, и в этом он видел единственную разницу между собой и великим полководцем.