— Дедушко, расскажи!..

— Про что, внучек? Про что, маленький?

— Про зайку!

— Цыть! Нет никакого зайки! Нет ничего живого в том лесу! Забудь о нем. То проклятый лес, мертвый.

Но глаза мальчика всматривались через маленькое окошко, туда, где сплетались причудливыми тесными узорами сухие, почерневшие ветки мрачных деревьев мертвого леса…

И продирался он уже пятые сутки через бурелом и сухостой, и было его имя Пронька-богатырь. Оставил Пронька за спиной своей могучей и хмурое ущелье с пыльными неподвижными летяками, и речку густую, с грязью перемешанную. А по реке рыба мертвая плавает кверху брюхом, смердит. Но не надобно богатырю мертвое, живое он ищет. Хоть что-нибудь отыскать живое среди леса дремучего, непролазного.

На дубовой ветви филин сидит. Мертвый. Мрачный. Птица умная. Много знает, многое сказать может. Только не требуются живому мертвые советы. Так и не взглянул Пронька на филина, словом добрым не уважил, да и не нужны мертвому слова, ни добрые, ни злые.

И снова плыл Пронька посреди ночи, то ли другая река ему встретилась, то ли та же самая змеей извернулась. Мертвый холод крепкое богатырское тело насквозь пронзает, водоросли за ноги цепляются, не хотят дальше пускать. По реке ладья плывет. Мягко. Бесшумно. Вот-вот Проньку догонит. За веслами мертвецы сидят, на корме призрак дымчатый правит, а по бортам мертвые огоньки скачут, своим переливчатым светом богатыря смущают, манят к себе, зовут. Но не примет богатырь помощи мертвой, ненадежной. Оглянуться не успеешь, как прикуют цепью ржавой к скамье из дуба вековечного, сунут в руки весло, и работай, богатырь, греби во всю силушку, выполняй работу нудную, да бесполезную. Сжал зубы Пронька, ускользнул от темных бортов мертвого корабля, да к берегу, к берегу. С восходом выбрался, зуб на зуб не попадает. Но некогда костер жечь, да сушиться. Ведь не ждет мечта, улетает с каждым потерянным мигом все дальше и дальше.

Рядом с Пронькой Лиса скачет, дорогу путает. И не глянешь на солнышко, путь правильный не выверишь, нет его, не видать за серой завесью, небо укутавшей. Разве что посветлело, то и знаешь, что день на дворе. Бежит, бежит рядом Лиса. Мертвая. Бок разодран. А из засохшей дыры вовсе непотребное взору торчит. Отводит взор Пронька, в сторону глядит, ноздри пальцами затыкает, шаг ускоряет. Не отстает Лиса, то и дело забежит вперед, сядет и на богатыря поглядывает. Не выдержал Пронька, ногой топнул, да как закричит: «Почто, мертвая, за мной шастаешь, показала бы лучше, где зайку серенького найти. Сама, видать, за ним охотишься». Застыла Лиса, дрогнул рваный бок, прошла судорога по внутренностям искореженным. «Не едят мертвые, — отвечает Лиса. Не знаю, где зайка. У медведя спроси. У него ума палата». Голос страшный, нечеловеческий. Да только нельзя мертвому верить. Остерегайся, богатырь, зорко глаз держи, не упускай из виду. Вытащил Пронька меч-кладенец, да стукнул играючи по сосне сухой, в камень обратившейся. Рухнуло дерево, мертвую мелочь под себя подминая. Шум, треск по всему лесу. Будто на небесах не серость тягучая, а тучи грозные с молниями сверкающими, да громом. Юркнула лиса в кусты, только ее и видели. Повеселел герой неустрашимый от силушки своей запредельной, но тут желудок заверещал, о себе напомнил. Мертвые-то не едят, а живому пища потребна. Сел богатырь на пень трухлявый, полурассыпавшийся, вытащил хлеба краюху, да вздохнул тяжело. Последнее. А поискам еще ни конца ни краю не предвидится.

У соседнего пня волк мордой об землю чешется. Мертвый волк. Околел совсем. Шерсть клочьями повыпадывала. Мясо гниет, кости белые торчат отовсюду. Сунул Пронька краюшку обратно, прервал трапезу, сверля гостя незваного взором неласковым. Уставил волк на Проньку глаза свои заплывшие, немигающие. «Вертайся обратно, — шипит нежить. — Еще успеешь выбраться, еще есть назад дорога». Тряхнул гневно головою Пронька: «А не все равно тебе, волчище, успею али нет. Покажи лучше, где зайка живет. А то спалю ваш лес поганый, до угольков, до головешек, до пыли пепельной». Страшный взор у волка, а вой и того хуже: «Не берет здешний лес ни огонь, ни вода, ни трясение подножное. А зайки нету. Разве что медведь знает, только он сказать может». И ушел волк, как и не было его здесь.

В полночь ветра злобные расшумелись, разбуянились. Разогнали они плесень серую и умчались в тридевятое царство, богатое и славное. А над Пронькой небо осталось. Черное, как погреб. Холодное, как омут. Ни единой звездочки не видать. Лишь мертвая Луна бледный лик кажет, заливая прохладными лучами дорогу. Вырос холм перед богатырем. Высокий, крутой, в восковые цвета Луной окрашенный, да Тьмой укрытый в бороздах и впадинах. А в холме дыра, берлога медвежья. Рядом медведь валяется, с боку на бок лениво перекатывается. Мертвый медведь. Череп расколот сверху, словно сошлось мишке топором крепким, каменным. На обломках костей корона ржавая зацепилась. Не просто медведь перед Пронькой. Царь здешний. Мертвого леса повелитель. «Кто разрешил по лесу бродить? — ворчит злобно. — Кому законы не писаны? Не знаешь разве, что живому нет хода по здешним местам?» Рык такой, что впору заткнуть уши, да бежать без оглядки. Нельзя только, ведь богатырь все же. И зайку отыскать больше жизни охота.

Смотрит мишка на Проньку угрюмо. Клыки скалит. Да не боится Пронька, то и любо медведю. Ценит он удалую отвагу тех смельчаков, кто сумел пробраться в глушь леса сгнившего, да окаменевшего. Все тут мертво и проклято, разве что богатырь какой заглянет, вроде этого. Стоит. Взглядом по сторонам зыркает. Зачем пришел? Жил бы себе спокойно, но нет. Непостижимы законы жизни для царя проклятых мест, не найти ему слов нужных, доходчивых. Не понять живому мертвого. Не понять спокойствие безмятежное, да вечное безмолвие.

Но и медведю не понять Проньку, да и остальных, кто забрел сюда, на удачу надеясь. Не понять стремление к вечному движению вперед, вечным поискам мечты, да счастья ускользающего, неуловимого, как хвост ветра.

«Живое ищу», — бурчит Пронька недовольно. «Где оно, живое, — вздыхает тяжело мишка, кости старые поскрипывают, стучат друг о друга. — Не добраться тебе до живого, на роду писано, не добраться».

«Вот оно как, — злится богатырь, мечом поигрывая. — Давай-ка сказывай, где скрывается оно среди твоей нечисти». Замолчал мишка, призадумался, но молвил все же слово мрачное: «На востоке птица Эйрин живет. Синеперая, да золотоглавая. На юге ящерка двухвостая бегает, на западе — зайка. А к северу ближе люди поселились, да ты сам оттуда явился».

Хотел Пронька еще медведя поспрашивать, да только тот, не дожидаясь, в дыру черную уполз, в берлогу свою сны мертвые смотреть. Так и остались слова внутри, не покинули его, не прозвучали, тревожа спокойствие мертвого леса. Не видел Пронька никогда птицу Эйрин, не смог бы узнать ее. Не верил богатырь в двухвостую ящерку, а можно ли искать то, во что не веришь. И повернул Пронька на запад, туда, где высились холмы крутые, да чащобы непроходимые. Много верст осталось у богатыря за спиной. Да еще больше готов он был пройти, только разыскать бы зайку, не пропустить, не обойти стороной.

Долго ли коротко, про то мы опять не знаем, шел богатырь, прорубая путь мечом, раздвигая завалы плечом своим могучим. И вышел он на дорогу широкую, столбовую. Да только сгнили те столбы во времена незапамятные. Но недолгой была радость. Уперлась дорога в смрадную пасть Ведьмака. Ест дорогу Ведьмак, торопится. Увидел богатыря, взревел радостно. Руки-грабли к Проньке тянет, а сам от дороги оторваться не может. А за мохнатой спиной нечисти мертвые деревья встают, путь заслоняют. Встретился Ведьмак с яростным взглядом богатырским, глазенками захлопал, да и пропал, как ветром его сдуло. Бесстрашно шагнул Пронька к злым деревьям-новоросткам, колдовским словом посаженным, и расступился перед ним лес.

Увидел богатырь полянку. На ней вроде та же желтая, полегшая трава, да нет-нет и мелькнет среди нее зеленая искорка. Или чудится это богатырю, полумертвому от голода и усталости.