— А кто его подставил?

Галочка принесла филе по-суворовски. Роман поцеловал ей локоток и попросил:

— Санкцию на обыск, Галочка.

— Сорок три шестьдесят, — ответила догадливая Галочка и, получив от Казаряна две бумажки по двадцать пять, ушла за кофе. Заметав филе, они откинулись на стульях и закурили.

— Решил колодец до воды копать? — огорченно понял Роман.

— А куда деваться?

— Альку прижать надо.

— Прижмешь его, как же! Сначала отпустил, а потом милиции сдал? Мы же благородные, мы слово держим.

— Тогда свидетели.

— Свидетели от страха того паренька не видели, они на пистолет смотрели. Алька-то бил, прицеливался куда ударить и, ясное дело, рассмотрел его. Если даже паренька найдем, на честно, без подтасовки проведенном опознании свидетели его не отыщут.

— А мы с подтасовкой, Саня.

— Противно. У меня предчувствие, что паренек из твоих подопечных.

— У меня не предчувствие, а уверенность. Даже знаю кто: Стручок, Виталий Горохов. Так что давай с подтасовкой.

В окно бешено стучали. Роман отодвинул тюлевую занавеску. С улицы Горького на них смотрело лицо, кошмарное от того, что прижалось носом, губами к немытому стеклу. Восходящая звезда подмостков и экрана, обнаружив их, ликовала — кривлялась, грозила.

Вдруг оказалось, что завтра — Первомай. Праздники пришли и прошли. Льдина на Чистых прудах превратилась в серый пятачок. Алик отвлекся, глядя на этот пятачок.

— Ну? — поторопил его Александр.

Алик еще раз поглядел на фотографию. Даже в черно-белом изображении угадывался выдающийся румянец Стручка.

— Молоденький какой, — сказал Алик.

— Ну?! — поторопил Александр.

Туго забинтованная пасть Николая Самсонова молчала. Гражданин со звонкой фамилией Француз оказался мелким хулиганом, сявкой, которого Колхозник использовал втемную, на одно это дело, и теперь выйти по-быстрому на концы можно было только через Стручка.

— Не знаю я этого паренька, Саня.

— Ты смотри, смотри внимательнее! — злобно приказал Александр.

— А чего смотреть? Не знаю, значит, не знаю.

— Эх, Алька, Алька, а еще друг называется!

— Я тебе, Саня, друг, а не майору милиции.

— А Саня — майор милиции, и больше ничего.

— Если так, то жаль.

Александр поднялся со скамейки, встал и Алик. Стояли, изучали друг друга. Два здоровенных амбала. Александр покачался на каблуках, сказал на прощанье:

— Стыдно тебе будет, чистюля, когда свидетели его опознают.

— Их дело — опознавать, мое — стыдиться.

— Хреновину-то не надо бы нести. — Александр вырвал фотографию из рук Алика, спрятал в карман. — Я слово в сорок пятом дал Иван Павловичу извести всю эту нечисть. И изведу.

Алик ткнул пальцем в смирновский пиджак, в то самое место, где лежала теперь фотография, улыбнулся во все свои тридцать два зуба, спросил:

— Паренек этот — нечисть?!

— Если ты его выгородишь, станет нечистью.

Господи, как надоело все! У Кировских ворот он купил в газетном киоске «Красную звезду» и, усевшись напротив громадного дома страхового общества «Россия», прочитал про будни энского подразделения, о душевном политработнике капитане Перепелятникове, о военных действиях китайских добровольцев в Корее, некролог генерал-лейтенанта Никифорова Петра Аристарховича.

На работу идти не хотелось. Он и миновал ее, проследовав к Пушкинской площади, где сел на двенадцатый троллейбус и поехал в Покровское-Стрешнево, в ресторан «Загородный» к подружке своей Вале.

— Запомни, тетка, если ты меня обманешь, я тебя за укрывательство упеку! Сроком на два года! — пообещал Казарян.

Наштукатуренная баба всплеснула руками:

— За что, за что? Я ж тебе в прошлый раз все выложила, все, как есть! Он мне двадцать шестого сказал, что к бабке в Талдом поедет, и больше я его не видела.

— Нет его в Талдоме.

— А я-то тут при чем?

— Насколько я понимаю, ты матерью ему приходишься? Мне память не изменяет?

— Да где ж мне теперь с ним управиться? — Баба негромко зарыдала.

— Непохмеленная, что ли? — спросил Казарян, глядя в окно. Во дворе девочка, которая совсем недавно, в шубке, копалась лопаткой в снежной луже, кружилась теперь вокруг своей оси, чтоб вздымался подол легкого платьица.

— Не ты меня поил, не тебе спрашивать, — басом обиделась баба.

— Ну, тогда извини. Но помни, когда он объявится, звони мне тут же по телефону.

— Кровинушку свою в тюрьму упрятать? Так, что ли?! — баба постепенно наглела.

— Тогда выбирай. Или кровинушку, или тебя. А то и тебя, и кровинушку вместе.

— Да я разве что говорю?

— Говоришь, говоришь! — Казарян резко поднялся с дивана и локтем зацепил полочки со слониками. Слоны попадали, как на сафари. — А, черт! Генка Иванюк не заходил?

— Не заходил.

Казарян осторожно расставил слоников по местам. Баба тоже встала, придирчиво поправила салфеточку. Ожидала, когда он уйдет.

— Я тебя навещать буду, — пообещал Казарян.

— Куда от тебя денешься? — баба открыто радовалась его уходу.

Он распахнул дверь, и солнце ударило ему в глаза. Посреди двора продолжала крутиться девочка.

Иванюк-младший с ходу раскололся:

— Вчера вечером приходил. Денег просил.

— Что ж ты мне не позвонил? Мы же договорились, Гена! — вскричал Казарян. Он вскинул руки, с поднятыми руками походил по богато обставленной иванюковской столовой, изображая огорчение от такой неумелости своего сообщника. Развлекал себя Казарян.

— Я звонил, я сегодня все утро вам звонил, а вас не было! — Гена стоял, колотя себя кулаком в грудь, гудевшую от ударов.

Казарян уже сидел на стуле, воткнув локти в колени и руками обнимая многодумную голову.

— Что тебе Стручок говорил? — не поднимая головы, спросил Роман.

— Говорил, что домой ему возвращаться сейчас никак нельзя. Хотел было у бабки пожить, но боится, что там найдут. Пристроился у одних, но там платить надо.

— Где это — «у одних»?

— Не знаю. Правда, не знаю.

— Ты ему денег дал?

— Дал. Двести рублей.

— Откуда у тебя деньги?

— Мама ко дню рождения подарила. Мне тридцатого восемнадцать лет исполнилось.

— Совершеннолетний ты у нас теперь. Значит, сажать тебя по всей строгости можно.

— Вы все шутите. А мне жить как?!

— Так, «чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы». Так, чтобы мы тебя не сажали. Усек, Геннадий Иванюк?

Геннадий Иванюк усек.

Иванюк-то усек, а Виталий Горохов — нет. Смешно, но Стручок, как большой, лег на дно. Пусть его район ищет. Ведь трамвайный грабеж — их дело.

…— Лидия Сергеевна для верности по поводу самсоновского башмачка целый научный симпозиум собирала. Его каблучок. Стоял под сосной Николай Самсонов в тот вечер. С «вальтером» в руках. Так-то, — как бы не отвечая на романовские вопросы, по сути дела до конца ответил на все Сергей Ларионов.

— Считаешь, что надо рубить концы? — спросил Казарян, сам считая, что так и надо делать.

— Делать больше нечего, — его словами обозначил ситуацию Ларионов.

— А что Санятка думает?

— Нет его, — раздраженно ответил Ларионов. — Как ушел с утра, так и нет. Его ищут все. Сам звонил, требовал на ковер. А его нет.

— Резюмируем: Колхозника — под суд, и закрываем дело. Так, Сергунька?

— Только так.

— Но где же все-таки Санек?

Рядом с дворовыми воротами, неподалеку от крюковской голубятни, с довоенных еще времен (видимо, строители домов два «а», два «б» и два «в» забыли) стоял чугунный локомобиль, вросший в землю своими железными колесами по втулки. Площадка между локомобилем и голубятней была утрамбована ногами трех дворовых поколений до мраморной твердости и гладкости. Здесь танцевали всегда.

Добрый Костя Крюков разрешил, и шустрая юная смена подключила к его проводке радиолу и двухсотсвечовую лампу. Музыка уже звучала, но еще не танцевали: рано, только-только подползали сумерки. В их объявляющейся серости вдоль акаций и молодых тополей Малокоптевского с гулом метались ошалевшие майские жуки. За ними, стараясь сбить их содранными в ажиотаже рубашками, носились не менее ошалевшие пацаны.