К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий поджарый седой человек. На взгляд не советский даже гражданин — залетная чужеземная птица: светло-коричневый костюм, бежевая с короткими полями жестко, по-американски замятая шляпа, до остолбенения непривычный галстук-бабочка и черно-красный креп на рукаве. Человек снял шляпу, он понял, что уже все закончилось, увидел Алевтину Евгеньевну и подошел к ней.

— Здравствуй, Аля, — сказал человек и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал. — Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей вине опоздал. Прости.

Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла и поняла так много, что заговорила бессвязно:

— Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой. Счастье-то какое! А Ваня умер. Не дождался тебя. — И заплакала, опять заплакала.

— Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.

— Тебя совсем освободили? — осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.

— Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания. — Продолжить человек не смог: налетел Алик, сграбастал его, приподнял, закружил, совсем забыв, где они находятся. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:

— Дядя Ника, здравствуй!

— Алик? — боясь ошибиться, узнал человек. — Господи, как вымахал.

Подошел Смирнов, пожал человеку руку.

— Здравствуйте, Никифор Прокофьевич!

— Спасибо тебе, Александр.

— За что?

— За то, что войну выиграл. За то, что дрался с фашистами вместо меня.

— Все дрались.

— А я не дрался. — Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом.

Хваткие заводские представители умело ставили ограду.

Все. Уложили венки, расправили ленты с торжественными надписями, музыканты сыграли в последний раз.

— Всех прошу к нам помянуть Ивана, — пригласила Алевтина Евгеньевна.

Лабухи равнодушно вытряхивали слюни из медных мундштуков — приглашение к ним не относилось. Остальные цепочкой потянулись с кладбища.

На кладбище казалось, что народу мало, а в квартире набилось столько, что молодым сидеть было негде. Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали свою компанию, представители завода составили свою, соседи со старого двора — свою. Молодые выпили по первой, и Смирнов тихо приказал:

— Смываемся ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.

— Ко мне? — спросил Лешка.

— Нам бы просто вчетвером посидеть. Одним. А у меня, как на грех, мать с рейса.

— Ко мне пойдем, — решил Виллен.

Саня предупредил Алика, и они незаметно исчезли.

— Только у меня в дому ни хрена нет, — предупредил на улице Виллен.

— Купим, — успокоил его Александр. — Все купим. Я вчера зарплату получил.

— Ты не зарплату получил, а жалованье, — поправил его Владлен Греков. — А зарплату получаю я. И тоже вчера получил. Тронулись, бойцы?

Зашли в гастроном у метро «Сокол», отоварились под завязку и пошли в Шебашевский, в маленький уютный бревенчатый дом с заросшим палисадником. Смирнов оглядел внутреннее помещение и оценил с военно-милицейской безапелляционностью:

— Бардак у тебя, Виля.

— Один живу.

— Бабу заводи.

— Завел. Но только я к ней хожу. Так удобнее. Да и сеструха скоро вернется.

— Где у тебя веник?

— Был где-то. Да только она и без стерильной чистоты вполне употребляется.

— Хватит языком трепать! Леша, селедку почисть, банки открой, картошки навари! Володя, на стол накрывай, а ты, Виля, им покажи, где что лежит.

Смирнов снял кителек и принялся за уборку. Старательно мел пол, тряпкой собирая пыль, расставляя по полкам разбросанные книги. На одной из полок стоял фотопортрет, угол которого был перехвачен черной лентой.

— Кто это? — спросил Смирнов.

— Отец, — ответил Виллен.

— Там умер? Давно?

— Не знаю.

— Не знаешь, когда, или не знаешь, умер ли? — со следовательской дотошностью поинтересовался Смирнов.

— Оттуда живыми не возвращаются.

— Может, рано еще отца отпевать?

— Его, Саня, в тридцать седьмом взяли.

— Ты запрос в органы делал?

— Мать до своей смерти каждый год делала. Ни ответа, ни привета.

— А ты сейчас сделай.

— Какая разница — сейчас или тогда?

— Все же попробуй.

— Попробую, — сказал Виллен и стал резать хлеб.

Уселись, когда сварилась картошка в мундире. Рюмок не было, вместо них — стакан граненый, стакан гладкий, чашка, кружка. Но разномастность посуды не явилась препятствием для майора Смирнова, с военных лет он с точностью до грамма разливал на щелк. Налил всем, оглядел всех, невысоко поднял кружку:

— Помянем Ивана Павловича.

По иудейской неосведомленности Лешка полез чокаться. Смирнов тут же его осадил:

— Не чокаться, «Дитя Джойнт».

Выпили, выдержали паузу. После паузы Лешка позволил себе обидеться:

— Без антисемитских штучек не можешь? А еще милиционер!

— Я не милиционер, а майор милиции. И не говори глупостей.

Ни к селу, ни к городу Виллен наизусть прочел стишок:

В кафе сидел один семит
И жрал, что подороже.
Как вдруг вошел антисемит
И дал ему по роже.

— Во-во! — обрадовался Лешка. — Все вы такие!

— Леша, прекрати, — потребовал комсомольский работник Владлен.

— А что они?

— А они — ничего, — успокоил Лешу Виллен. — Сдавай по второй, Саня.

Саня сдал. Виллен подумал, покачал водку в стакане и предложил:

— За Альку, за Алевтину Евгеньевну, за Ларису, чтобы без Ивана Павловича жилось им так, как положено семье такого человека.

— Теперь чокайся, «ошибка Коминформа», — разрешил Лешке ехидный Смирнов. Чокнулись, выпили и Лешка сказал, отдышавшись:

— Называешься ты не майор милиции, а несусветная балда.

Александр довольно заржал. В дверь буйно забарабанили. Виллен крикнул так, чтобы было слышно во дворе:

— Не заперто!

Вломился Костя Крюков, брякнул свою бутылку на стол и проорал радостно:

— Вот вы где! А я уж и к Лехе забегал, и у Саньки проверил — нету вас!

— Ты почему на кладбище не был? — неодобрительно спросил Александр.

— Ты же знаешь, меня Алевтина Евгеньевна не любила. Все боялась, что я Альку ходить по ширме завлеку. Вот и решил — чего ей глаза в такой день мозолить.

Виллен разыскал еще одну чашку. Саня налил до краев, а Костя выпил.

— За упокой души хорошего человека, — сказал Костя, не закусывая.

— А что он тебе хорошего сделал? — непонятно спросил Виллен. Костя поставил чашку на стол, посмотрел на Виллена, как на дурачка, обстоятельно ответил:

— А то, Виля, что жил рядом со мной. Я не в книжках, а собственными глазами видел человека, который всегда и всюду жил по правде. И оттого я понимал, что живу не по правде. Вот и все, что он для меня сделал.

— Поэтому ты теперь слесаришь, — догадался Виллен.

— Фрезерую, — поправил его Костя.

И снова стук в дверь. Стук, и сразу же явление. Пришел Алик, молча уселся за стол, потер, как с мороза, руки.

— Что там? — потребовал отчета Смирнов.

— Удивительная штука! Разговорились старики, развоспоминались, смеются, ахают. И будто отец живой, будто с ними. Налей-ка мне, Саня.

Саня налил в свою кружку, Алик выпил. Закусил селедочкой, спросил Виллена:

— Валюхи-то нет еще?

— Какой Валюхи? — растерянно полюбопытствовал Смирнов — испугался, что прознали про его тайную Валюху.

— Это про мою сестренку, Саня, — пояснил Виллен и доложил Алику: — Экзамены на аттестат сдаст и приедет. Письмо тут прислала и фотографию.

— Покажь, — попросил Алик. Фотография пошла по рукам. Блистательная моментальная фотография: сморщив нос, хорошенькая девушка сбрасывает с плеч казакин — жарко. И по белому — надпись: «Ехидному братцу от кроткой сестренки».


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: