Старик тяжело стонал. Каждая новая мысль бередила его рану; ему казалось, будто его мозг лежит открытый и в кровавой массе копошатся красные черви.

"Но почему же я все это терпел?.. Почему я лежу здесь и мучаюсь, а она, распутница, спокойно спит? Почему я сразу не ворвался к ней в комнату и не сказал, что знаю об ее позоре?.. Почему я не переломал ей все кости?.. Потому что я слаб... Потому что я трус... Я всегда был слишком слаб с ними... во всем им уступал... я ведь так гордился тем, что могу дать им легкую жизнь, пусть я сам жил как каторжный... Ногтями я выцарапывал для них пфенниг за пфеннигом... я готов был содрать кожу со своих рук, лишь бы они были довольны... Но как только я создал для них богатство, они стали стыдиться меня... и неизящен-то я... и необразован... А откуда у меня могло быть образование? Двенадцати лет меня уже взяли из школы, и я должен был зарабатывать, зарабатывать, зарабатывать... скитался с образцами сначала из деревни в деревню, потом из города в город, пока не открыл свое дело... и едва они разбогатели и стали жить в собственном доме, как мое честное, доброе имя стало им не к лицу... Заставили меня купить звание тайного коммерции советника... для того, чтобы ее больше не называли фрау Соломонсон, чтобы корчить из себя аристократок... Аристократки!.. Они смеялись надо мной, когда я спорил против их претензий, против их "хорошего общества", когда я рассказывал им, как моя покойница мать вела дом, - тихо, скромно, жила только для отца и для нас... называли меня отсталым, старомодным... "Ты слишком старомоден, папочка", - посмеивалась она... Да, я старомоден... а она ложится в чужую постель с чужими мужчинами... мое дитя, мое единственное дитя... Ох, какой позор, какой позор!"

Он стонал так горестно, так мучительно, что его жена, наконец, проснулась. - Что с тобой? - спросила она сонным голосом. - Старик не шевельнулся и затаил дыхание. Так он лежал неподвижно до утра в черном гробу своей тоски, словно червями снедаемый мыслями.

К утреннему завтраку он пришел первым. С глубоким вздохом он уселся за стол, но кусок не шел ему в горло

"Снова один, - подумал он, - всегда один!.. Когда я утром ухожу в контору, они еще отсыпаются, устав от театров и балов, а когда я возвращаюсь домой, они уже веселятся где-нибудь в своем обществе, куда они меня не берут с собой... Ох, деньги, проклятые деньги!.. они их испортили... из-за денег мы стали чужие друг другу... А я, дурак, старался наскрести побольше - и что же?.. самого себя я ограбил, я сделал себя нищим, а их испортил... Пятьдесят лет я работал как вол, не знал, что такое отдых... а теперь - один..."

Жена и дочь все не приходили, и он начал сердиться. "Почему она не идет?.. Я должен поговорить с ней... я скажу ей... мы должны уехать отсюда... сегодня же... Почему она не идет?.. Верно, она еще не отдохнула, спит себе со спокойной совестью, а у меня сердце разрывается... Ее мать... часами наряжается, принимает ванну, наводит лоск... маникюр, парикмахер... раньше одиннадцати она не выберется... Чему же удивляться... что может выйти из девочки?.. Ох, эти деньги, проклятые деньги!"

За его спиной послышались легкие шаги. - Доброе утро, папочка, как ты спал? - Женская головка наклонилась через его плечо, и нежные губы коснулись его горячего виска. Невольно он отдернул голову: ему был противен слащавый запах духов Коти. И потом...

- Что с тобой, папочка?.. опять не в духе?.. Дайте кофе и яичницу с ветчиной... Плохо спал или получил неприятные известия?

Старик подавил свой гнев. Он опустил голову, не решаясь взглянуть на дочь, и ничего не ответил. Он видел только кисти ее рук на столе, милые, холеные, лениво играющие на белом поле скатерти, будто избалованные породистые борзые. Весь дрожа, он робко скользнул взглядом по ее тонким девичьим рукам, еще полудетским... давно ли эти руки каждый вечер обнимали его, когда она прощалась с ним перед сном... Он видел округлость ее девичьей груди, ровно дышавшей под новым свитером. "Раздетая валялась с чужим мужчиной, терзался старик. - Он трогал ее, ласкал, наслаждался... моя плоть и кровь... мое дитя... о, негодяй!" - Он громко застонал, сам того не замечая. - Что с тобой, папочка? спросила она ласково и с тревогой. "Что со мной? закипали в нем гневные слова. - У меня дочь проститутка, и у меня не хватает мужества сказать ей это".

Но он только невнятно пробормотал: - Ничего, ничего! и, поспешно схватив газету, развернул ее, чтобы отгородиться от вопросительного взгляда дочери - он не мог смотреть ей в глаза. Руки его дрожали. "Сейчас, сейчас надо сказать ей, пока мы одни", - мучился он. Но слова не шли с языка; даже взглянуть на нее у него не хватало сил.

И вдруг он резко отодвинул стул, тяжело поднялся и, повернувшись, ушел в сад; он почувствовал, что против воли крупная слеза потекла по его щеке. Этого она не должна была видеть.

Приземистый коротконогий старик долго шагал по саду и пристально смотрел на озеро. Его глаза, затуманенные едва сдерживаемыми слезами, все же не могли не видеть прелести ландшафта: за серебристой дымкой лежали мягкие зеленые волны холмов, словно заштрихованные тонкими черными линиями кипарисов, а за ними круто поднимались горы, строго, но без высокомерия взирая на красоту озера, как суровые люди наблюдают игры горячо любимых детей. Так ласково и радушно цветущая природа раскрывала объятия, призывая каждого быть добрым и счастливым, так божественно сияла вечная улыбка благословенного юга!

"Счастливым!.. - Старик горестно покачал отяжелевшей головой. - Да, здесь можно быть счастливым. Один только раз я позволил себе эту роскошь, один только раз захотел испытать, как хороша жизнь для тех, кто не знает забот... в первый раз после пятидесяти лет, ушедших на подсчеты, вычисления, сделки, мелочный торг, захотел насладиться несколькими светлыми днями... один-единственный раз, прежде чем меня закопают... Бог мой, шестьдесят пять лет... в такие годы смерть не за горами, и тут не помогут ни деньги, ни врачи... Я хотел только вздохнуть свободно, хоть раз в жизни подумать о себе... Но недаром покойный отец всегда говорил: "Удовольствия не про нас, тащи ношу на горбу до самой могилы..." Только вчера еще я думал, что могу позволить себе отдых... вчера еще я был почти счастлив... любовался своей красивой, веселой дочкой, радовался ее радости... и вот уже бог покарал меня, уже он все отнял у меня... теперь - конец... я больше не могу говорить с родной дочерью... не могу смотреть ей в глаза, так мне стыдно за нее... Всегда и везде будет преследовать меня эта мысль - и дома, и в конторе, и ночью в постели: где она сейчас, где она была, что она делала? Никогда уже я не приду домой спокойно... Бывало, она бежит мне навстречу, и сердце радуется оттого, что она так молода, так хороша собой... А теперь, когда она поцелует меня, я буду думать, кому принадлежали эти губы вчера... Быть в вечной тревоге, когда ее нет, и не сметь взглянуть ей в глаза, когда она со мной... Нет, так жить нельзя... так жить нельзя..."