Каюр отвернулся со скукой; пилаган, опустив голову, понуро побрел на прежнее место, с горемычным достоинством и глухим разочарованием в человеке, машинально разгреб снег и устроил себе лежку.

Всю ночь Атак бредил: то он вспоминал себя щенком, большое становище, дым костров и запахи жареного мяса, свою мать и ее ласки, то — пожар в тайге, переполох среди людей и свой тогдашний ужас, и потрескивание, и невыносимый жар со всех сторон, вспоминал, как все впопыхах садились в лодки, бросая в них свой скарб, одежды, припасы; и плач детей, и ругань мужчин, и как он с матерью потерялся средь этого невозможного ералаша, и как они вместе плыли по реке на каком-то бревне, а вокруг все горело, и рядом плыли олени, и волки, и целая медвежья семья.

Потом он увидел дремучий лес; здесь было тихо и сравнительно безопасно, но неуютно и одиноко, и мать оставила его одного, а сама ушла на охоту, — так они прожили несколько месяцев. Как-то раз в их логово вместе с матерью пришел волк; Атак заворчал, весь ощетинился, но волк не удостоил его вниманием. Вскоре они подружились, и волк водил Атака на охоту, терпеливо уча выслеживать белку, отгонять от стада оленя, обходить капканы и не вступать в спор с рысью. Не став для него отцом, этот волк и не был отчимом, скорее это была дружба учителя с учеником.

Снилась Атаку и волчья стая, к которой они присоединились зимой, и набеги на поселковые амбары, и бои с собаками, и голодовка на следующий год, и как отощавшие, с впалыми боками, они сновали по тайге, которая, казалось, вымерла, и дошли до того, что стали выкапывать и есть коренья и по ночам, забыв всякий страх и предосторожность, забредали в села, и как в них стреляли из ружей и травили собаками. Тогда-то он и потерял своего учителя-друга и в отчаянии перебежал по льду через пролив на остров.

А всего более запал в память тот день, когда он спрятался под крыльцом дряхлого и дружелюбного дома, и встреча с мальчиком, и вкус свежей рыбы, и голос охотника Вытхуна, и первая гонка в упряжке, и отрадная дружба с Патом.

И за всеми этими снами плыла какая-то щемящая, неотвязная нота, которая для пилаган означала, что прежнее кончилось, а что дальше — неизвестно.

Утром Урзюк, по заведенному порядку, поставил Атака в упряжку на место передовика, и они помчались без остановок. Несмотря на то, что каюр не простил Атака, поскольку тот нарушил вековечный закон и покинул человека в беде, он правильно рассудил, что пес еще может пригодиться и послужить. По сути, именно Атак в последний день пути тащил нарты, потому что Буян и Хмель уже ни на что не годились и спустя час выбились из сил.

«Вот все, что с нами произошло, — закончил свое повествование каюр, — но впервые я увидел в своей долгой практике (он сделал паузу, чтобы дать почувствовать слушателям новизну вычитанного из газеты слова), да, практике, что пес не выполнил первоочередного долга и не встал в бою рядом с собратьями». Каюр примял пальцами табак в чубуке и закурил.

Все смотрели на стариков, что те промолвят. Старики, словно По команде, повернули враз свои морщинистые лица к Пату, и мальчик твердо встретил их взгляд. Они зашушукались меж собой, залопотали, примешивая старинные непонятные слова, замахали руками, выражая крайнее свое негодование, осуждая и пилаган, и Пата, и его отца, Леонида Вытхуна, и вдруг самый старший, дряхлый старик, лет под сто, прикрикнул на других стариков, как на подростков, и важно сказал:

— Мой род Мыбинг (на реке мы живущие) не помнит, чтоб пилаган, какая бы она ни была большая, вела себя на манер волка, с таким же коварством, не слышал я об этом ни от своего отца, ни от своего деда, чтобы в разгар боя пес ушел в сторону и хитрил, как рысь или ласка, и это неспроста, в этом есть знак пал-ызя…

— Не существует никакого пал-ызя, — вставил тихо неробкий Пат.

— Цыц! — рявкнул старик. — Слушай мудрых, в этом есть знак, что пилаган предвещает нам милк (болезнь) или кинр (смерть), и потому он не может больше жить в поселке, и я приговариваю его в жертву медведю во время ближайшего чхыф-лехерыд.

Вокруг одобрительно зашумели, Пат не смутился, подождал, пока установится тишина, поставил под ноги ящик и встал.

— Мудрый старик, глава рода Мыбинг, — так начал Пат, — я внимательно тебя выслушал, и, конечно, не подобает мне, мальчику из не менее древнего рода Хыбегнунг, перечить тебе, но я хочу сказать свое слово. Я подобрал пилаган, когда замерзают ручьи, умирающим под крыльцом прежнего дома шаманов, которых, как ты знаешь, уже не существует в нашей жизни (старик поморщился, но проглотил). Пилаган умирал от голода, и я взял его к себе в дом, и долгими неделями отец и я ухаживали за ним и все-таки поставили на ноги. А скольких трудов стоило его приучить и ходить в упряжке, и ладить с собаками, и слушаться человеческого голоса. Не буду хвастаться, но пилаган стал стоящей ездовой собакой, и таких сильных, умных и сообразительных, как он, не найдется в поселке.

— Все это так, но нам нужны проверенные и послушные собаки, — сказал Древний Глаз.

— Пилаган может дать прекрасное потомство для наших упряжек. И еще одно я скажу в защиту своего пса: представь, Древний Глаз, человека, который вырос в лесу, в одиночестве, и случайно, уже повзрослевший, попал к нам в поселок, разве легко ему было бы привыкнуть к нашим обычаям и порядкам.

— Это его не оправдывает. Нам нужны безукоризненные собаки, пусть даже они глупые.

— Я не хочу обидеть Древнего Глаза и наших старшин, но вспомните, что сам глава рода Мыбинг в двенадцать лет ходил на медведя с луком и как равный говорил со стариками на советах, я никого не хочу обидеть, но пилаган я не уступлю, и это говорю я, последний из рода Хыбегнунг, перед лицом мертвых предков, я — Пат.

Он повернулся и пошел, ожидая, что его вернут с дороги, но Древний Глаз промолчал.

Еще задолго до чхыф-лехерыд закипели приготовления. Молодые тщательно готовили «священные деревья», срезая с елей нижние ветви, не трогая лишь крону и верхнюю развилку — две руки. На эти деревья, называемые «на-ню», навешивались священные стружки «пау». Женщины хлопотали над деликатесами — над вышеописанным мось и талкк — салатом из сырой рыбы, приправленным черемшой.

Отец Пата в эти дни ушел с бригадой охотиться на тюленей, так что в доме остались бабка, мальчик и пилаган. Дел у Пата было по горло: ходить в школу, закупать в магазине продукты, ухаживать за упряжкой.

Изредка в гости к Пату заходил Вовка, который скучал без друга и обижался, что тот больше теперь любит пилаган, чем его, Вовку.

— Нехорошо, Пат, — говорил Вовка, — ты как-то отодвинулся ото всех, а это значит, ты уважаешь только самого себя.

— Это неправда, — возражал Пат, — просто на моих плечах много забот.

— Как поживает Атак? — спрашивал Вовка, — отчего нигде его не видно? С ним что-нибудь неладное?

Действительно, Атак день ото дня становился беспокойнее, и Пат не мог догадаться, в чем причина: такая безысходная тоска была в глазах пса. Он часто пропадал в лесу и возвращался оттуда похудевший, израненный в каких-то схватках, то ли с рысью, то ли с волками, чтобы отлежаться и подкормиться, и снова убегал. Однажды Атак исчез, и мальчик, еще не понимая этого, не веря, что пес исчез не на время, а пропал, сгинул совсем, кинулся к старикам, но те ничего ему не сказали. Пат обшарил все дворы, все просеки и поляны. И все-таки нашел — не самого Атака, а его след. В маленькой заброшенной сторожке у незамерзающего ручья мальчик увидел оборванную веревку и клок шерсти — и сник от горя. «Он исчез навсегда», — подумал мальчик.

Пат решил ждать школьных каникул, чтобы потом отправиться на розыски своего пса. Неясные слухи доходили в поселок: то пилаган видели на буровой скважине Моисеева, где он прожил неделю, то вдруг объявился в геофизической партии, но и здесь проторчал недолго. Можно было подумать, что Атак ищет своих сородичей или же прежнего хозяина, хозяина его детства, ищет упорно и безуспешно. Потом всякие слухи о нем прекратились, а Пат, подумав, набрался смелости и написал в областную газету.