Завертелся горизонтальный винт, «стрекоза» повисла над землей и полетела, а начальник все еще стоял на том же месте и кричал:

— Прилетай, Пат, в гости!

Мальчик сошел с поезда на маленькой станции, даже названия которой никто не помнил. И машинист объявил: «Вареники» — потому что здесь всегда продавали горячие вареники. Перрон был безлюден, вдали виднелась фигура стрелочницы с флажком, но и она не воспринималась реально. Под скудным светом фонарей желто блестел снег, в окнах одноэтажного вокзальчика светила лампа, которая еще больше подчеркивала пустоту вечера.

Поселок лежал в узкой долине между крутыми сопками, упирающимися в черно-фиолетовые тучи. Дома, за отсутствием свободной площадки, карабкались ярусами вверх, и казалось чудным, как они удерживаются на крутых склонах. На вершинах сопок росли лиственницы и ели.

Снег, тишина, огромный перрон. Остывающий звон рельсов. Ограждение сопок. Мелькающие огни внизу, в долине. Лампа в пустом вокзальчике. В том домике, на противоположной стороне, живет любитель-дрессировщик Федор Кленов. А может, в том. А может, в этом. Кто его знает. Здесь и улицы без названия. Пат стоял в растерянности. Не нравилось ему это место. Не нравилось — и все. Хмурое какое-то. И названий нет. Уехал сюда человек и пропал. Ищи-свищи… И мальчик забоялся, сам не зная чего, без всякой причины. Но забоялся он точно. «Уеду, пожалуй, — подумал Пат, — подожду следующего поезда — и тю-тю!»

Из вокзальчика вышел старик. В руках у него была табуретка. Он поставил ее и сел.

— Поезда нет, — сказал старик, — на перроне стоит мальчик с мешком. Луна скрылась за тучами. Не спится что-то.

«С кем это он говорит? — подумал Пат. — И старики здесь какие-то странные. Нет, уезжать надо».

— Сегодня тихо, — продолжал старик, — среда. Ветра нет. Мороз не сильный. У меня в последние дни бессонница. Приемная дочь по-прежнему — стрелочницей. Девка хорошая. Как думаешь, не пора ли ей замуж?

«Ох уж эти старики, — подумал Пат, — вот и я когда-нибудь буду стариком и сам с собой буду разговаривать».

— А в воскресенье Левка-грузчик маленькой угостил. Давненько я уже белой не пробовал. Не поверишь, но я все думаю, что умирать мне рано. И чем дальше живу, тем шире что-то впереди открывается. Когда-то по молодости я думал, что жизнь — это как дорога; идешь ты по ней, идешь — и видишь, тупик уже близко, а что за ним — неясно. Уперся в него — и тут-то конец. Ан, все наоборот. Идешь, идешь, а впереди шире и шире простор, и что-то должно еще случиться, а позади расстояние меньше и меньше, потому что забываешь. Ты уж не сердись, если я не скоро, заждался, поди.

— Старик, — окликнул его Пат, — с кем ты беседуешь?

— С братом разговариваю, — сухо ответствовал старик, — брат у меня помер два или три года назад, а может, пять лет назад, не помню. С ним я и разговариваю каждый день. А с кем же еще мне разговаривать? У дочки приемной на старика времени нет, живу я без соседей.

— Старик, скажи, пожалуйста, есть в этом поселке Федор Кленов?

— Бог его знает, может, и есть. Я, внучек, плохо помню людей, что за последние годы сюда прикатили. Вот кто жил лет двадцать назад в поселке, я хорошо помню, а этих, новеньких-то, не-е.

— Ты постарайся, вспомни, мне его очень надо, — взмолился Пат, — он дрессировщик-любитель, у него в доме воробьи дрессированные, мыши, говорят. Даже лошадь дрессированная. Может, у него и стол дрессированный. Я-то не знаю толком, слышал от людей.

— Сейчас с братом поговорю, у него память лучше моей была, — сказал старик. — Ну-ка, припомни, Федор Кленов, какой-то дрессировщик, наверняка и не дрессировщик, а просто бездельник. Десять лет назад его не было, это точно. А пять? Тоже не было. Значит, приехал он года два как. Ага, правильно ты говоришь, на вокзале снегирей он продавал, говорил, что снегири обученные и песенки поют. По три рубля новых за штуку. У, маклак! А жена у него в соседнем доме живет. Ага, и я вспомнил.

Старик обернулся к мальчику и сказал:

— Слушай меня внимательно. Спустишься сейчас по лестнице вниз, повернешь налево, минуешь склад и вот там, — он ткнул пальцем в пространство, — видишь, там его дом. А если тебе переночевать надо, приходи ко мне, я при вокзале обитаю, понял?

— Понял, старик, — обрадовался Пат, — спасибо тебе, и брату твоему передай спасибо.

Мальчик начал спускаться по деревянной лестнице в русло долины. Лестница шла зигзагами, осторожно. Подул ветер, и ели зашевелили иголками. Горсти снега посыпались. Тоскливо заскрипели деревянные домики, боясь скатиться вниз. Луна побежала меж туч. В долине заколебались улицы без названий. Паровоз где-то загудел призывно. Мальчик спустился и повернул налево, как ему наказал старик.

Ни одного человека не было на улице. «Неужели поселок заброшен, — подумал Пат, — и никто в нем не живет, кроме старика и его приемной дочки? Похоже, что так. И названий нет. Да и к чему они, если все выехали. Бедный поселок. А свет, по-видимому, горит по привычке. Вечером сам зажигается, ночью сам гаснет.

И на станции никто не сошел, кроме меня. Мертвый какой-то поселок. Хоть бы животное мимо пробежало. Кошки, поди, все в другое место перекочевали. А на складе замок висит. И склад, наверное, пустой. Это, кажись, и есть домик Кленова. Лошадь во дворе думает. Говорят, она дрессированная. Значит, язык человеческий понимает».

— Лошадь, это дом Кленова? — спросил Пат. Лошадь заржала и утвердительно закивала головой.

— Скучно тебе жить здесь, а? — Мальчик увидел большие и грустные глаза над собой и добавил: — Еще бы не скучно! Вон бока какие худые. Наверно, под музыку тебя учат ходить и вальс танцевать?

И лошадь завальсировала на месте, закрыв глаза и мотая головой. Она обернулась вокруг себя несколько раз. Мальчик положил ей на язык кусок сахару.

Дверь отворилась, и вышел Федор Кленов в штиблетах и халате.

— Заходи, Пат, заходи, — пригласил дрессировщик мальчика.

Пат втянул голову в плечи и бочком, бочком втиснулся в комнату. «Откуда он знает мое имя? — подумал сын каюра. — Действительно, он дрессировщик. Ну и местечко! И люди здесь какие-то непонятные».

В комнате висели две клетки, и в них сидели щеглы, воробьи и еще какие-то птицы. В углу примостились мыши, серые и белые. На кровати лежал щенок.

Обстановка была простая: стол, зеркало, стулья и постель. На стене кнопочками были приколоты портреты великих дрессировщиков: Дурова, Буша, Вингорелли, Чаплина, Фурже и какие-то письма, адресованные Федору Кленову, с признанием его таланта и заслуг.

— Ну, рассказывай, — сказал Федор Кленов, когда мальчик снял пальто и шапку.

Пат посмотрел на дрессировщика и забылся: у Кленова лицо было особенное — впалые щеки, под мохнатыми бровями желтые глаза с напряженным блеском, глубокие морщины окружали его скорбный рот, выпуклый подбородок раздвоен. И мальчик перевел взгляд на его руки, узловатые, с длинными пальцами. И снова глаза, в которых пульсировали зрачки.

В Кленове что удивляло: совмещение детства и старости, величия и безнадежности, жестокости и доброты. Пат все это смутно ощутил и подумал: «Ну и тип этот дрессировщик».

— Я слушаю, — напомнил о себе Кленов.

— А что рассказывать, вы и так про меня все знаете, — сказал мальчик.

— Правильно, — глухим голосом подтвердил хозяин дома, — я знаю, что ты сын каюра и охотника Вытхуна, живешь в Луньво, разыскиваешь свою собаку. Возможно, я смогу тебе помочь.

— Это правда? — спросил Пат, переводя дыхание.

— Я никогда не лгу, — ответил Кленов, — я даже самому себе не лгу. А сейчас я покажу тебе свое представление.

— Это очень интересно, — сказал мальчик, он только слышал о цирке, однако и не мечтал даже попасть туда, — домашний цирк, вот это да!

Дрессировщик скинул свой засаленный халат и надел блестящую куртку.

— Ты увидишь самый потрясающий цирк в мире, — сказал торжественно Федор Кленов.