Как-то поутру, когда мы, уже надраенные до блеска, наодеколоненные, благоухающие резким запахом гуталина, забивающим все другие нежные ароматы на свете, ожидали зычную команду старшины на построение, вместо нее вдруг услышали душераздирающий вопль Валико. Многие сразу и не поняли, что у него пропали деньги. Но после того, как дошло, зашумела, загалдела казарма в возмущении.

Кто служил в армии, тот знает, что представляет из себя ситуация, когда у солдата начинает колебаться вера в того, кто стоит с тобой рядом. Не до решительной атаки в настоящем бою, если разуверился в товарище, бегущем тут же, в цепи. Будешь косить глаза: а не отстал ли он, не оказался позади? И сам не вырвешься вперед, чтобы от греха подальше, не подставить спину… Так и протопчешься в неуверенности, пока пуля врага не сразит в грудь и тебя, и того, кто так же, с опаской, притоптывает рядом. Вот какое у нас появилось гадкое чувство, когда Валико с возмущением потребовал найти вора.

— Надо проверить каждого, никого не выпускать!

— Хе-е, какой дурак при себе чужие деньги держать будет. В тумбочках, постелях надо рыться, — предложил Батон.

— Правильно! — поддержал друга Мохов.

— Нет, неправильно, — настала очередь высказаться и мне, «стукачу», так как поглядывали парни в мою сторону. — Не к чему всех подвергать унизительной процедуре. Деньги под подушкой у Мохова, а подложил их ему негодник — Батон!

Будто бомба, начиненная атомным зарядом, рванула. Если бы не присутствие офицеров, то для Батона, наверное, конец бы наступил. Он, правда, попытался отбояриться, верещал, брызжа слюной:

— Кто докажет! Может, это «стукач» сам все обстряпал, потому что на меня зуб точит?

Но мы и это предусмотрели. Мы — ротный актив. Чувствовали подлую душонку и приглядывались к ней. В общем, свидетели оказались, Батону крыть было нечем, пал на колени, умоляя простить, ибо знал, чем тогда дело кончится…

Теперь ясно, откуда тянутся нити добровольной подлости? Мы, когда встречаемся с Сергеем Петровичем Моховым (а дружны с ним и по сей день), частенько задаемся этим вопросом. Он, кстати, тоже «стукач» наипервейший. И вообще после того случая в нашей роте резко изменилось отношение к этому слову. Сергей Петрович, порой вспоминая о том времени, не удерживается, треплет меня по плечу: «Спасибо, друже, что глаза мне раскрыл. Ведь если б не ты, как бы я оправдывался, что невиновен. Руки б на себя наложил!» И я не сомневаюсь, так бы и случилось, не будь в нашем коллективе крепкого ядра «стукачей». И еще думаю, насколько ханжеское лицемерие глубоко в крови подлецов и как оно может перекрутить честного человека.

Ханжество. Вот где собака зарыта. Оно не всегда заметно, а если и проявляется в незначительной степени, то мы не всегда обращаем на него внимание, не бьем тревогу. Распетушился сын-подросток перед отцом, радует его, обличая вред курения, клянется: в жизни папироску в рот не возьму! Сам за порог — задымил, рисуясь перед пацанами. Еще грозит им: не вздумайте языком трепать, чтобы батя узнал, не то… А папаша тем временем наедине с женой распекает соседа-гуляку, мол, смотри, милая, я ведь не такой, люблю тебя вечно. Но представился ему случай, и нырнул «верный» супруг, не задумываясь, в омут прелюбодеяния…

А где-то комбат мораль читает подчиненным офицерам: дескать, любите солдата, дорожите им. Кто-то после совещания еще задержится в его кабинете, не преминет застенчиво шепнуть: ах, какой вы добрый, какой благородный… Не то что вот такой-то командир. Ладно, снисходительно кивнет моралист, разберемся с ним. А сейчас выделите из своей роты пару хлопцев, да понадежнее — надо на даче погребок вырыть… И «надежные» хлопцы, вернувшись в казарму из благоухающего пригородного цветника, валятся с ног от кислородного опьянения на койку, подзывают солдатика, пробегавшего день-деньской с полной выкладкой по полигону, и требуют: сними-ка, «салага», сапоги, утомились мы у командира…

Попробуй «настучать» обо всем этом. Кто-то поморщится, вообще отмахнется — вроде дел важнее нет… Другие осудят, привесят ярлык: «стукач». Некоторые вообще промолчат, не тронет их информация за сердце, в лучшем случае кивнут головой непонятно как, глядя пустым взглядом в сторону. «Но ведь все это ростки ханжества! — воскликнет такой «стукач», как я. — Оно же вырастает в разветвленное дерево, на ветвях которого пируют воры, карьеристы, хулиганы, предатели, холуи, равнодушные сутяги… И не с нашего ли молчаливого согласия это древо еще плодоносит социальное зло?! Значит, и ханжество — зло социальное! С ним не может смириться все наше человеческое существо, как не может оно смириться с убийствами, ограблениями, любыми другими преступлениями».

Нет, я буду «стучать», пробуждать совесть. Буду тревожно бить в колокола, кричать до хрипоты, до последнего вздоха, борясь с ханжеством. А вы?..

Дождь лил как из ведра, и «дворники» не справлялись с потоками воды, падающими на ветровое стекло. Слепящие лучи фар в двух метрах от носа машины размывались, превращаясь в мутное свечение. Подполковник Спиваков, как ни старался различить впереди по ходу движения все изгибы узкой колеи, вьющейся вниз от перевала, не мог заранее узреть среди проступающей горной массы опасные повороты, чтобы подсказать о них водителю «уазика». Предвидя возможную опасность, он лишь вскрикивал время от времени: «Тише ход!.. Осторожнее!..» Но и это, как считал командир, могло помочь солдату за рулем, искушающему провидение на развинченных зигзагах трудного пути. Колонна двигалась следом, ориентируясь на габаритные огни командирской машины, и тоже испытывала судьбу.

Спиваков иногда оборачивался: сзади, уперев руки в спинки кресел водителя и командира, сидел майор Куцевалов, который тоже неотступно вглядывался сквозь заливаемое дождем стекло в дорогу. Спиваков спрашивал его: «Ну, как там позади, идут?» Куцевалов тогда оглядывался и чуть ли не прислонялся лбом к небольшому заднему окну, через которое смутно высвечивалось множество фар, усыпавших склон, похожих на ползущих светлячков. Он несколько самоуверенно отвечал подполковнику: «А что с ними сделается, прут за нами»… Про себя же замполит думал: «Машинам и то трудно, ревут на пределе возможностей. А каково бойцам…»

Более чем за сутки колонна несколько раз останавливалась. Но отдыха не получалось. Дорога была закупорена огромными валунами, оползневым грунтом. Солдаты выскакивали из машин с лопатами и ломами в руках и бросались разгребать завалы. Каждая минута была на счету. Они понимали, что впереди еще встретятся каверзы куда сложнее, и люди там, где взбесились селевые потоки, сметая все на своем пути, очень ждут их тяжелые машины, их надежные руки, руки помощи. Надо скорее прорываться туда! Поэтому о большом привале не могло быть и речи, спали урывками.

Спиваков вызвал по рации старшего замыкающей машины:

— Доложите обстановку!

В эфире трескало, гудело от помех. Сквозь них еле прорвались глухие слова старшего лейтенанта Ломакина:

— Отставших нет… Без происшествий…

— Молодцом! — одобрительно выдал ответную «квитанцию» командир, словно только от старшего лейтенанта Ломакина в первую очередь зависели исправность техники на марше и мастерство водителей. — Так держать!..

— Закончим с этой катавасией, буду рекомендовать Ломакина на командира автороты, — сказал спустя некоторое время как бы для самого себя Спиваков. — Третий месяц она бесхозная, все подбираем кандидата. А чего его искать? Ломакин потянет, вон как действует…

— Я буду против, — неожиданно вставил свое мнение замполит.

— Интересно, почему же?!

— Людей он не любит, чурается их…

— Зато технику знает как свои пять пальцев! Да и с чего ты взял, что он с людьми так? Сам без году неделя в полку. И еще ни разу не поддержал меня, все мне возражаешь, — раздраженно бросил через плечо Спиваков и снова уставился в лобовое стекло.