Но когда, после отчаянных пререканий, старик вынужден был согласиться и наступили минуты прощания, он совсем растрогался. Взяв меня за руки, он нежно, со всем красноречием, на какое способны пальцы слепого, провел ими до самого запястья, как бы пытаясь таким образом узнать обо мне больше и выразить мне свою любовь сильнее, чем могли бы сделать любые слова.

- Вы доставили мне своим приходом огромную радость, огромную!- сказал он с глубоким, вырвавшимся из самых недр его существа волнением, которое тронуло меня до глубины души.- Ведь это для меня настоящее блаженство, что наконец-то, после такого долгого, долгого ожидания, я снова смог просмотреть со знатоком мои любимые гравюры. Но знайте, что вы не зря навестили слепого старика. Даю вам слово, жена в том свидетельница, что добавлю к своему завещанию еще один пункт, согласно которому право на распродажу моей коллекции будет принадлежать вашей почтенной фирме. На вашу долю выпадет честь быть хранителем этого никому не ведомого сокровища,- старик любовно погладил свои опустошенные папки,- до тех пор, пока оно не рассеется по белу свету. Обещайте мне только составить для этой коллекции хороший каталог: пусть он будет моим надгробным памятником- лучшего мне не надо.

Я взглянул на женщин: они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и по временам нервно вздрагивали, причем дрожь передавалась от одной к другой, словно обе они были единым, потрясаемым одними и теми же чувствами существом. Да и у меня самого было как-то необычайно торжественно на душе, когда этот трогательный в своем неведении человек вручал моему попечению, как огромную ценность, свою незримую и давным-давно уже рассеявшуюся коллекцию. Я взволнованно обещал ему то, что выполнить был не в силах, и снова в мертвых зрачках его блеснула жизнь, и я почувствовал, как страстно желает он зримо представить себе мой облик: почувствовал по нежному, почти любовному пожатию его пальцев, когда рука его стиснула мою в знак прощания и признательности,

Обе женщины проводили меня до двери. Опасаясь чуткого слуха слепого, они не решались произнести ни слова; но зато какой горячей благодарностью сияли их полные слез глаза! Как во сне спустился я вниз по лестнице. По правде говоря, мне было стыдно. Я оказался вдруг чем-то вроде ангела из сказки и, войдя в убогое жилище бедняка, вернул на час зрение слепому, вернул только тем, что, способствуя спасительному обману, все это время беззастенчиво лгал, тогда как на самом деле я, жалкий торгаш, пришел в этот дом, чтобы выманить несколько ценных гравюр. Ноя уносил оттуда нечто гораздо более ценное: в наше смутное, безотрадное время мне вновь блеснула живая искра чистого вдохновения, того светлого духовного экстаза навеки преданной искусству души, к которому современники мои давно уже утратили способность. Я испытывал благоговение - иначе не назовешь это чувство,- и в то же время мне было чего-то стыдно, чего именно, я и сам не знал.

Когда я был уже на улице, наверху скрипнуло окно и кто-то окликнул меня по имени: то был старик; своим невидящим взором он смотрел туда, где, как ему казалось, я должен был находиться. Так далеко высунувшись из окна, что женщинам пришлось заботливо подхватить его с обеих сторон, он помахал мне платком и бодрым, юношески-звонким голосом крикнул: "Счастливого пути!"

Никогда не забыть мне этой картины: там, высоко в окне, радостное лицо седовласого старца, словно парящее над угрюмыми, вечно суетящимися и озабоченными пешеходами; лицо человека, вознесшегося на светлом облаке своей прекрасной иллюзии над нашей печальной действительностью. И мне припомнилось мудрое старое изречение - кажется, это сказал Гете: "Собиратели счастливейшие из людей".