— Это Том, Уильямс, это Том.

— Вы ведь помните Тома?

— Ты помнишь Уильямса, Том?

— Поздоровайся, Том.

Оба они говорили разом, не останавливаясь, торопясь, словно шумела река, словно шелестел камыш, и путались слова, и глаза горели голубым спиртовым пламенем.

— Том, поговори с мистером Уильямсом на гангстерском жаргоне, — сказала Элен.

Молчание.

— Том его живо усвоил, он у нас умница, у него хорошая память. Том, скажи мистеру Уильямсу пару слов по-гангстерски. Ну, давай же, Том, — говорила Элен.

Молчание. Том стоял, глядя себе под ноги.

— Ну, Том, давай, — настаивала Элен.

— Оставь его в покое, Элен.

— Но почему, Пол? Я просто подумала, что Уильямсу будет интересно дослушать жаргон.

— Если Том не хочет, значит, не хочет! — сказал Пол.

Молчание.

— Пойдем на кухню, пока я не напился, — сказал Пол, обнял Уильямса за плечи и увлек с собой.

Их обоих покачивало. На кухне Пол схватил Уильямса за локоть и начал говорить ему прямо в лицо, весь красный, словно день напролет кричал, надсаживаясь.

— Слушай, Уильямс, ты веришь, что я смогу? У меня есть чудесная задумка для романа! — он шлепал Уильямса по руке, сначала мягко, но с каждым словом все сильнее и сильнее. — Как тебе это понравится?

Уильямс отступил было на шаг, но его рука словно в капкан попала. А Пол колотил и колотил по ней.

— Как чудесно будет снова начать писать! Писать, иметь свободное время, скинуть лишний вес.

— Только не как сын миссис Мирс.

— Он был болван!

Пол все крепче и крепче сжимал руку Уильямса. За все годы их дружбы они почти никогда не прикасались друг к другу, но сейчас Пол тряс, мял, тискал его. Тряс за плечи, хлопал по спине.

— В деревне, бог даст, у меня будет время отрешиться от этой суеты и подумать. Ты знаешь, как мы здесь проводим выходные? Приканчиваем на пару кварту-другую виски, вот и все. Кругом машины, толпы, а мы нагрузимся и тем счастливы — вот что такое уик-энд в городе. Но в деревне все будет по-другому. Я хочу, чтобы ты прочел мою рукопись, Уильямс.

— Ах, Пол, погоди.

— Постой, Элен. Ведь ты никогда не отказывался, Уильямс.

«Не отказывался, — подумал он, — но на этот раз откажусь. Я боюсь. Когда я знал, что найду в рукописи прежнего Пола — живого, непоседливого, трезвого, сияющего, свободного, уверенного и скорого в своих решениях, с безукоризненным вкусом, прямого и сильного в споре, хорошего режиссера и надежного друга; того, кто много лет подряд был моим кумиром, когда я мог найти в рукописи такого Пола, я читал ее запоем. Но сейчас я не уверен в этом и не хочу, чтобы меж строк проглядывал этот новый, незнакомый Пол. Ах, Пол, Пол, неужели ты не знаешь, неужели не понимаешь, что никогда вы с Элен не уедете из города, никогда, никогда?»

— Дьявол! — воскликнул Пол. — Уильямс, как тебе понравился Нью-Йорк? Ты ведь недолюбливал его? Нервный город, как ты сказал однажды. А ведь он мало чем отличается от Сьюкс-Сити или Кеноши. Просто здесь встречаешь больше людей за меньшее время. Слушай, Уильямс, а каково вдруг почувствовать себя знаменитым?

Теперь говорили оба, и муж, и жена. Голоса сталкивались, слова падали, поднимались, смешивались, усыпляюще журчали, сплетались в бесконечное кружево.

— Уильямс, — говорила она.

— Уильямс, — говорил он.

— Ваше здоровье, — говорила она.

— Разрази меня гром, Уильямс, как я люблю тебя! Ох, как я тебя ненавижу, ублюдок ты этакий! — смеялся он, колотя Уильямса по плечу.

— А где Том?

— Горжусь тобой!

Стены вспыхнули. В воздухе забили черные крылья. Его избитая рука уже ничего не чувствовала.

— Трудно будет бросить работу, кое-что у меня неплохо получалось…

Пол измял весь перед у рубашки Уильямса. Тот почувствовал, как отлетают пуговицы. Со стороны могло показаться, что Пол со своей обычной напористостью собирается его избить. Его челюсть ходила вверх-вниз, от его дыхания очки Уильямса запотели.

— Горжусь тобой! Люблю тебя! — и он снова тряс его руку, бил по плечу, дергал рубашку, трепал по щеке. С Уильямса слетели очки и упали на пол, тихонько дзинькнув.

— Господи, Уильямс, прости!

— Все в порядке, наплюй.

Уильямс поднял очки. По правому стеклу паутиной разбежались трещины. Он посмотрел сквозь него: Пол, ошеломленный, смущенный, пытался выбраться из паутины.

Уильямс ничего не сказал.

— Какой ты неловкий, Пол! — взвизгнула Элен.

Разом грянули телефон и дверной звонок, и Пол говорил, и Элен говорила, а Том куда-то ушел, и Уильямс совершенно отчетливо подумал: «Меня вовсе не тошнит, я не хочу блевать, честное слово, но сейчас я пойду в туалет. Там меня затошнит и вырвет». Не говоря ни слова, раздвигая горячий воздух, словно в толпе, сквозь слова, возгласы, звон и треск, смущение и паническое участие он пошел через комнату, спокойно закрыл за собой дверь туалета, опустился на колени, словно в храме и откинул крышку.

Его трижды вырвало. Из-под сжатых век катились слезы, и он не знал — отчего, не знал, дышит он или рыдает, он даже не знал, слезы ли это боли и сожаления или, может быть, вовсе не слезы. Коленопреклоненный, словно на молитве, он слушал, как по белому фаянсу вода бежит к морю.

За дверью — голоса.

— С вами все в порядке, Уильямс?.. С вами все в порядке… ты в норме?

Он пошарил в кармане, достал бумажник, открыл его, увидел билет на поезд, сложил его, засунул в грудной карман и прижал ладонью. Потом поднялся на ноги, тщательно вытер губы и долго стоял, рассматривая в зеркале странного человека с паутиной вместо глаза.

Сжимая в руке латунную ручку двери, пошатываясь, с закрытыми глазами, он вдруг почувствовал, что весит не более девяноста трех фунтов.