— Они напоминают мне гадаринских свиней,[1] — объявила Милдред Пелам.

Прервав осмотр битком набитого пляжа, подступавшего к террасе кафетерия, Роджер Пелам взглянул на жену.

— Почему ты так говоришь?

Какое-то время Милдред продолжала читать, потом опустила книгу.

— Ну, а разве нет? — риторически спросила она. — Они похожи на свиней.

Пелам едва улыбнулся при этом слабом, но характерном проявлении мизантропии. Он внимательно посмотрел на торчавшие из шортов собственные белые коленки, на полные руки и плечи жены.

— Все мы похожи, — уклончиво согласился он.

Вряд ли, однако, кто-нибудь мог слышать слова Милдред и обидеться на них. Они сидели за столиком в самом углу, спиной к сидевшим впритык друг к другу сотням посетителей, поглощавших на террасе мороженое и кока-колу. Глухой гул голосов заглушали бесконечные репортажи из транзисторных приемников, пристроенных между бутылок, и доносившиеся из-за дюн далекие звуки с площадки аттракционов.

Чуть ниже террасы был расположен пляж, усеянный множеством распростертых фигур и тянувшийся от самой воды до шоссе, проходившего позади кафетерия, исчезая дальше за дюнами. Не видно было ни песчинки. Даже у кромки воды, которая в этот час затишья между приливом и отливом еле-еле плескалась, покачивая старые сломанные коробки из-под сигарет и другой мусор, на самом краю пляжа, толкалась, скрывая серый песок, толпа ребятишек.

Снова взглянув на пляж, Пелам понял, что недобрые слова жены не что иное, как чистая правда. Повсюду в воздухе торчали голые ляжки и плечи; свернувшись кольцами, по песку раскинулись руки и ноги. Несмотря на солнце и довольно длительное пребывание на пляже, кожа у многих по-прежнему оставалась белой, в лучшем случае сделалась ярко-розовой, словно ошпаренная. Они беспокойно копошились в своих норах в безнадежной попытке устроиться поудобнее.

Обычно зрелище теснящейся и толкающейся чрезмерно обнаженной плоти, отдающей отвратительным букетом запахов застарелого крема для загара и пота (глянув вдоль пляжа, простиравшегося до далекого мыса, Пелам, как наяву, увидал в воздухе зловонное излучение, поддерживаемое снизу гомоном десяти тысяч транзисторов, гудевших, словно несметный рой мух), заставило бы его тотчас повернуть прочь по первой же ведущей от моря дороге на скорости в сто километров в час. Но на сей раз обычная неприязнь Пелама к скоплениям народа почему-то улетучилась. В присутствии такого множества людей (он уже подсчитал, что на пятимильном отрезке пляжа можно видеть более 50 тысяч человек) он испытывал странное оживление и не хотел покидать террасу, хотя было уже три часа и ни он, ни Милдред ничего не ели с самого завтрака. Стоит только встать, и назад этих мест в уголке ни за что не получишь.

«Едят мороженое на пляже Эхо…» — размышлял он про себя. Он поиграл стоявшим перед ним пустым стаканом. К его стенкам пристали волокна синтетической апельсиновой мякоти, между которыми, жужжа, лениво ползала муха. Море было гладкое и спокойное, непроницаемый серый диск, но в миле от берега, словно пар над ушатом, низко, у самой воды, висел туман.

— У тебя разгоряченный вид, Роджер. Отчего ты не пойдешь искупаться?

— Можно. Знаешь, странная вещь. Из всех людей на пляже никто не купается.

Со скучающим видом Милдред кивнула. Крупная, инертная женщина, она, по-видимому, была бы вполне довольна просто тем, чтобы посидеть на солнышке и почитать книжку. Однако именно она предложила поехать на пляж и даже удержалась от обычной воркотни, когда они попали в первую большую пробку и вынуждены были выйти из машины, пройдя две оставшиеся мили пешком. Пелам десять лет не видел, чтобы она так ходила.

— Странно, — сказала она. — Но сегодня не особенно и жарко.

— Не думаю, — он собрался было продолжить, но внезапно вскочил и через парапет террасы стал всматриваться в пляж. Посередине его, параллельно набережной, по проходу, который образовался сам собой, бесконечным потоком медленно двигались люди, протискиваясь в толпе с бутылками кока-колы, лосьоном и мороженым.

— В чем дело, Роджер?

— Да ничего… Мне почудилось, будто я увидел Шеррингтона.

Пелам осматривал пляж, не обнаруживая там больше никого похожего.

— Вечно тебе мерещится Шеррингтон. Только сегодня это уже четвертый раз. Перестань волноваться.

— Я и не волнуюсь. Я не уверен, конечно, но мне показалось, что в тот момент я видел Шеррингтона.

Неохотно Пелам снова сел, понемножку пододвигая стул к парапету. Несмотря на то что он пребывал в состоянии вялости и праздной скуки, неопределенное, однако вполне отчетливое ощущение беспокойства владело им весь день. Каким-то образом оно было связано с пребыванием Шеррингтона на пляже, и эта тревога постепенно возрастала. Вероятность того, что Шеррингтон, с которым он работал в университете на факультете физиологии в одном кабинете, действительно выбрал эту часть пляжа, была ничтожна. Пелам даже не был уверен, почему, собственно, он был убежден, что Шеррингтон вообще здесь. Возможно, эти обманчивые видения — тем более невероятные ввиду черной бороды, сурового, с высоким лбом лица и сутулой, при длинных ногах, фигуры Шеррингтона — были попросту продолжением внутреннего напряжения и его странной зависимости от Шеррингтона.

Ощущение беспокойства, однако, было свойственно не одному Пеламу. Хотя Милдред и не поддавалась ему, большинство людей на пляже, как видно, разделяло настроение Пелама. С течением времени беспрерывный общий гомон уступил место обрывкам внезапно возникавших разговоров. Временами гул вообще прекращался, и громадная толпа, словно несметное сборище людей, ожидающих начала какого-то надолго задержанного публичного представления, привстав, садилась, нетерпеливо ерзая на месте. Пеламу, который со своего роста вел внимательные наблюдения за пляжем, четким сигналом таких приливов беспокойной активности, когда все люди огромным, во всю длину пляжа валом подавались вперед, служил металлический блеск тысяч портативных приемников, передвигавшихся будто волна на осциллографе. Каждый раз во время очередного приступа, которые повторялись с промежутком примерно в полчаса, толпа, казалось, пододвигалась чуточку ближе к морю.

Прямо у бетонного основания террасы, среди массы развалившихся на песке фигур расположилось большое семейство, устроив себе нечто вроде отдельного загона. В одном его конце, буквально рукой подать от Пелама, вырыли себе гнездо юные отпрыски; их распростертые угловатые тела в мокрых коротеньких купальниках переплелись друг с другом и высовывались из этого клубка наподобие какого-то странного кольчатого животного. Несмотря на нескончаемый общий гул, доносившийся с пляжа и увеселительной площадки, Пелам прислушивался к их бессмысленной болтовне, следя за нитью радиорепортажа по транзистору, который они бесцельно крутили, переводя с одной станции на другую.

— Вот-вот запустят новый спутник, — сказал он Милдред. — «Эхо-XXII».

— И чего стараются? — Скучные голубые глаза Милдред разглядывали марево вдали над морем. — По-моему, их и так больше чем достаточно.

— Ну…

Мгновение Пелам обдумывал, стоит ли поддержать беседу, использовав скудные возможности, которые открывал ответ жены. Хотя она была замужем за преподавателем Школы физиологии, ее интерес к ученым материям сводился почти что к огульному осуждению всей этой сферы деятельности. К его собственной работе в университете она относилась с мучительной для него терпимостью, презирая его пребывавший в вечном беспорядке кабинет, студентов-голодранцев и дурацкое лабораторное оборудование. Пеламу так и не удалось установить, какую профессию она уважала. До замужества, как он уразумел впоследствии, она хранила вежливое молчание относительно его деятельности, и за одиннадцать лет супружества отношение это вряд ли изменилось, хотя трудности существования на его скудное жалованье побудили ее заинтересоваться тонкой, сложной и бесконечно утомительной игрой «тише едешь — дальше будешь» в области служебных продвижений.