Я всегда выделяю в зале такую личность, объективность которой написана на ее лице. Это мне помогает ощущать результат, силу или слабость моих аргументов... На прокурора не взглянул ни разу. Эта "Фрося" непрошибаема. Знать все и потребовать от суда двадцати пяти лет заключения в лагерях Крайнего Севера?! Чучукало знал, кому доверить!..

Затем я начал говорить о биографии подзащитного, который пришел к "братьям по классу" с открытым сердцем. С верой в то, что СССР -- надежда человечества. Что ему открылось? Пытки в МГБ? Колыма?..

-- ...Казалось бы, он должен был разочароваться. Ожесточить свое сердце и порвать с мучителями... Но жизнь ему не предложила никакой другой альтернативы, кроме гитлеровцев. Он пошел с нами. И стал героем... -- Я достал заранее подготовленный документ, присланный из украинского штаба партизанского движения. Ее подписал известный в стране человек. Дважды Герой Советского Союза.

Быстро взглянул в зал. В глазах Фроси появился испуг.

Перечислил ордена, врученные Израилю Яковлевичу за храбрость, проявленную в боях, а затем прочитал боевую и деловую характеристику, присланную бывшим партизанским "батей" Василием Андреевичем Бегмой. Бегма был рядом, первым секретарем Каменец-Подольского обкома партии. На звонок Чучукало или его помощников он ответил не так, как они ждали.

"Храбрый и талантливый командир, принимавший участие в уничтожении спецотрядов гебитскомиссара Коха, палача украинского народа... Замечательный организатор производства, поднявший из руин ликеро-водочный комбинат..."

Глаза Фроси округлила паника. Откровенная паника одураченного человека, которому приходится расставаться со своими представлениями. А ведь он, этот человек, со своими представлениями сжился. Других не требовал. Уютно было и со старыми...

Тогда я прочитал характеристику от Шевчука, прямого начальника Израиля Яковлевича. Если б с нее начал, Фрося наверняка сказала бы себе: "Одна шайка-лейка". А теперь все было неопровержимо. Все говорило об одном: обвинение -- дутое. Суд -- расправа над лучшим из лучших...

Теперь можно было обратиться к словам прокурора о том, что подсудимый "скрыл свое еврейское происхождение..." Это была главная мина, и подходил я к ней с предосторожностями сапера, который должен обезвредить мину, но самому не подорваться на ней... Я напомнил суду страницы из известной в СССР книги "Это было под Ровно", написанной партизанским командиром Медведевым. Там рассказывалось о мальчишке лет 16-17, который до войны был вором, а в партизанском отряде стал героем-разведчиком. Паренек взял себе другую фамилию, чтоб не иметь со своим прошлым ничего общего... И в книге это вовсе не осуждается. Наоборот. Это право героя...

Что там говорить, я инстинктивно чувствовал, что такую параллель единомышленники Фроси могут принять. Там скрывалось воровское прошлое, тут -- еврейское происхождение. Ну, просто маслом по сердцу...

Теперь я вышел, как говорят спортсмены, на финишную прямую. Говорил с внутренней мукой. Страстно. Я действительно загорелся, борясь и за человека, и за идею национального равноправия, выдохшуюся в многонациональном городе, как выдыхается при неумелом хранении старое вино. Я защищал его кровью сердца, перестал себя сдерживать. Ни на какую Фросю больше не смотрел...

-- Почему же под судом оказался лучший хозяйственник, герой-партизан, честнейший человек, что подтверждено всеми документами? Во имя каких идей он тут? Боюсь, лишь потому, что Виктор Степанович оказался Израилем Яковлевичем, и это перечеркнуло все его заслуги. Более того, дало право клеветникам возвести на него поклеп, в убеждении, что они останутся безнаказанными.

Откуда у них такое убеждение?! Насколько я понимаю, Красная Армия уже вошла в город Ровно, и "шмальцовникам" лучше бы поостеречься... Откуда у них убеждение в безнаказанности, повторяю?! Суд не разбирает этот вопрос, но, так или иначе, ставит его!..

Сразу после этой речи подошли ко мне двое в штатском. "Товарищ Гаско, не откажите, пройдите с нами". Я стою мокрый, взмыленный, не сразу понял, чего они хотят. Но слово "пройдите" уловил. Сердце ухнуло куда-то вниз. Так, говорю себе. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным... Вышел с ними за дверь, свернули в какой-то пустой кабинет. Процесс завершился уже в здании областного суда, испугалась власть показательности "мыльного" дела. Тут мои сопровождающие, похоже, знали все ходы и выходы... Остановились, представились. Один -- председатель военного трибунала войск МВД, другой -прокурор войск МВД Ровенской области. Такое вот знакомство. Жду безо всякой радости... Они вдруг признались, что пришли в суд по заданию -- взять "на карандаш" речь адвоката. Для дальнейшей работы... Я молчу, не понимая, с какой стати они говорят таким приязненным тоном. Мне и без их объяснений ясно, по чьему заданию они пришли. Что значит закон рядом с первым секретарем обкома!.. Позже не раз бывало, и во Львове, и в Москве, нежеланных адвокатов выгоняли из коллегий. Одних -- на пенсию, других -- из России, как, скажем. Дину Каминскую, живущую теперь в Вашингтоне. Всех защитников по политическим процессам прищемили так или иначе. Но тут ослиные уши Чучукало торчали настолько откровенно, что даже профессиональные усмирители не захотели найти в моей речи криминала. И все же их реакция на мою речь была неожиданной. "Разрешите пожать вашу руку", -- сказал председатель военного трибунала МВД. И второй, прокурор МВД, руку тянет, сильно жмет, утешает: "Много не дадут".

Суд приговорил Израиля Яковлевича ровно к стольким месяцам тюрьмы, сколько он уже просидел во время следствия, и тут же, в здании суда, освободил его из-под стражи. Невинным признать невиновного человека -- этого я не добился, но меня обнимали, теребили и знакомые и незнакомые, словно я всего добился.

Добился своего в конце концов Чучукало: Верховный суд Украины отменил приговор суда в Ровно: от нового процесса меня отстранили, и Израилю Яковлевичу вновь пришлось отведать тюремной похлебки. Кажется, дали столько же, сколько он отсидел в свое время "за переход границы СССР". Теперь он учительствует где-то в Киевской области. Пожелаем ему счастья!..

Александр БОЛОТОВСКИЙ

"ДАНТИСТ НА КРЫШЕ"

IGN"JUSTIFY"Ленинград -- город-герой. Я коренной ленинградец, переживший в городе блокаду. Из этого силлогизма следует, что я герой тоже. Ничего подобного. Когда дежурил на крыше нашего госпиталя во время бомбежек, я испытывал порой такой ужас, что и вспоминать страшно. Наш начальник заметил, что забираюсь на крышу без энтузиазма. И каждый раз интересовался: "Ты чего боишься? Сирены (извещавшей о налете "Юнкерсов")? Или крыши?" -- В голосе его чувствовалась ухмылка, и я молчал. Собеседования завершалось приказом: "Имеешь воинское звание -- служи примером. На крышу, да-антист!"

Строго говоря, я не был дантистом. Я был протезистом и зубным техником, но не в этом дело. Слово "да-антист" он произносил с такой иронией, что наверх я взлетал птицей. На чердаке останавливался, держась за сердце.

В начале войны на госпитале нарисовали огромный красный крест. Чтоб его видели летчики бомбовозов. Мы еще верили в международные законы, по которым на больницы и санитарные поезда нападать нельзя. Но после того как фугасная бомба пробила насквозь наше хирургическое отделение, мы поняли, что фашистам законы не писаны. Красный крест для них -- желанная цель... Стерли все знаки, размазали пожиже, набросили, где могли, маскировочные сети; до этого сети защищали лишь Зимний дворец и прочие памятники Санкт-Петербурга, которые невозможно было увезти или зарыть в землю.

Вот и сейчас, только поднялся, раздался сильный взрыв, здание качнуло, погасло электричество. Мне показалось, что воздушная волна сорвет, опрокинет дом. Схватился за выступ. Отдышался. Сверху видно, как от полутонных бомб разваливаются дома, как вспыхивает от коротких замыканий электричество, начинаются и набирают силу пожары. Языки пламени хорошо видны в ночи. Развеваются, как флаги на ветру. Бешено стреляют зенитки, не то осколки от зенитного огня свистят, не то новая бомба приближается...