Но вот подрос ее сын, мой внук, Санечка, мальчик старательный и добрый. На школьных переменках слово "жид", "жиденок", которым награждали Санечку, стало явлением обыденным, на которое жаловаться было некому. Классная руководительница Сани, некая Евраш, встречала наши жалобы и протесты усмешкой. Ее муж был зампредисполкома Одессы, "высокая номенклатура", она чувствовала себя неуязвимой и в конце концов стала известной юдофобкой; как-то даже позволила себе заметить в раздражении, когда я пришел жаловаться в очередной раз на то, что внука доводят до слез и избивают:

-- Ежели некоторым здесь не по нраву, они могут ехать в свой Израиль! Скатертью дорога!

Саня увлекся математикой. Что его ждало? При том, что дед его не был "социально чуждым", лишенцем, а, напротив, заслуженным человеком, полковником в отставке?.. Я хорошо знал, что математическую науку в СССР превращают в "юденфрай". В университет, на физмат, и в Физико-технический институт евреев не берут уж не только годами. Десятилетиями. В Московском университете разработаны для них особые, "провальные" задачи. Я знал, какие именно, мне показывали их плачущие абитуриенты...

Да, я прорвался сквозь анкетные тенета, и моя дочь, не без моей помощи, прорвалась через них, стала специалистом, но по какому праву я отдаю в руки новейших "пожарников" своего внука? По какому праву отнимаю у него будущее?

Я подписал дочери все нужные для ОВИРа бумаги. Пусть едет туда, где наш внук может выжить.

Они уехали в Канаду, а мы с женой затосковали. Одна у нас дочь. И внук один. Кого нам на старости лет пасти? Чем жить? Боевыми воспоминаниями?

И вот я здесь, в городе Торонто. Горько. Но не жалею, тем более что, когда решил ехать вслед за дочерью, натерпелся таких унижений, что и вспоминать не хочу. Упомяну лишь одно. На границе. Увидели на моей груди боевые ордена -- снимайте, говорят. Не пропустим. Как? -- изумился я. Мне их вручали не за придворные балы. Вся моя жизнь за ними. Забегали. Зашептались. Два ордена Ленина, No 3127 (1936 г.) и No 290931, и Боевого Красного Знамени заодно (No 340581) не пропустили. Остались там.

-- У вас и без них наград достаточно, -- категорически заявил молодой "пожарник" в фуражке таможенника. -- Хотите остаться и "качать права"? Или уехать?

Я решил уехать...

Ефим (Хаим) ЛИПМАН

МОЙ ПУТЬ В ЛАУРЕАТЫ...

1. ЯТКЕВЕРГАС -- ЕВРЕЙСКАЯ УЛИЦА

Когда мне было четырнадцать лет, к нам заявились водопроводчики. Они тянули трубы, обрезали их голубым огнем, и совершенно сказочным образом пошла вода. Даже не пошла, а хлынула. Я хлопал босиком по воде, меня оттаскивали. Я сопротивлялся. Что вам сказать, это было счастливое время!

Я просил родителей отдать меня в водопроводчики. И мама, после некоторого сопротивления, отдала меня в ученики в фирму "Братья Курлянчик".

Фирма была солидной, и для меня было припасено там немыслимо солидное слово "инсталлятор".

Инсталлятор -- это совсем не то, что водопроводчик. Каждое утро начиналось с того, что братья Курлянчик кричали мне: "Хаимке!" Хаимке туда! Хаимке сюда!.." Оказалось, что я нужен на всех улицах и всем сразу. Я был очень горд, а скажите мне, зачем гордому инсталлятору гимназия? Окончил шесть классов, на что больше?!

Когда мне было пятнадцать лет, я был на нашей улице очень знаменитый Хаимке. Хаимке-инсталлятор; и, что вам сказать, действительно, ни одно строительство в Каунасе не обходилось без меня. Тем более, в те безмятежные годы богатые евреи строили очень высокие дома наперегонки. Один возведет дом в пять этажей, другой -- тут же в шесть. Третий надстроит седьмой. Так мы шли к небоскребам, и каждому небоскребу нужен Хаимке.

Моими верными друзьями были такие же рабочие люди, как и я. Очень самостоятельные и гордые. Некоторые отсидели по десять лет за политику. Наш Сметонас был хороший президент, но, как говорил мой отец, почему-то любил дать человеку возможность подумать наедине с самим собой.

И некоторые додумались двинуться в Биробиджан, который был где-то за Китаем. Иоске Хазан отсидел при Сметонасе десять лет и потому знал все. Россия, сказал он, -- это страна счастья для всех, там равенство; там нет никакой эксплуатации, и предложил присоединиться к ним. Я бы поехал, мне интересно, но мама не хотела. У нас был дом, как можно бросить дом? И нашу улицу, сказала она.

Что тут возразить, улица у нас была замечательной. Она называлась Яткевергас. Это значит Мясная улица. Еврейские магазины тянулись на два километра. Они были набиты мануфактурой, обувью, гусями. Гусь на четыре килограмма за два лита. Евреи, как тогда говорили, "торговали с Гинденбургом", можно себе представить сколько еврейских гусей ушло в Германию?!

Я помню, в один год Гинденбург почему-то не принял гусей. В Каунасе назревал экономический кризис. Власти обязали всех рабочих брать по два гуся в месяц. Сметонас предотвратил катастрофу, говорили.

Что вам сказать, тогда хорошо работали, хорошо ели и хорошо пили. Уезжать, наверное, было бы ошибкой, тем более что пришла весть, что в Биробиджане всех моих знакомых каунасцев расстреляли как троцкистов.

Я в те годы знал даже такое непонятное евреям слово, как "каратист". Однако что такое троцкист, на Яткевергас не знал никто. Во всяком случае, не мог мне толково объяснить. Россия, в моем представлении, продолжала оставаться большим и добрым Иваном, который живет счастливо и всем предлагает жить так же. Что вам сказать, вы не хотите жить счастливо? Я хотел, хотя и дома мне было неплохо. Интересно повидать...

В сороковом году нам протянули "братскую руку помощи". Евреи были в восторге. Мои друзья-коммунисты ходили по Яткевергас так, словно их всех наградили орденом. Не были довольны только братья Курлянчик и мой папа, но ведь на всех не угодишь...

Я был, правда, несколько смущен. Освободители выглядели, как бы это сказать помягче, как городской нищий Мотке Мишугинер, который ходил в рванье, с оторванными подошвами. На ногах освободителей были обмотки зеленого цвета, ботинки старые и рваные. "Босенькие"!

А глаза какие! Рыскающие, круглые, особенно в магазинчиках на нашей Яткевергас...

Сколько раз я слышал здесь такой непонятный разговор:

-- Копченой колбасы-то! Продаете?.. Килограмм можно?

-- Пожалуйста, -- говорил радостный папа или кто-либо другой. -- Берите хоть два, хоть три...

А десять тоже можно?

-- Да пожалуйста!..

Через месяц магазины опустели. Такого успеха в торговле не было никогда, но никто не радовался. Мой папа вспоминал почему-то приезд Зеева Жаботинского в 1936-м. Жаботинский собрал евреев и говорил горячо: "... Ваши дома -- не ваши. В один из дней придет Гитлер и все заберет. Продавайте дома и уезжайте в Палестину".

Папа продал каменный дом и... переехал в деревянный, на Слободке. Деревянный все-таки терять легче. Да и потребуется ли Гитлеру наш почти сарай? При своем сарае -- зачем нужна Палестина? Нет, Жаботинский нас не убедил...

И, как известно, пришел не Гитлер. Пришли Советы. Евреи всегда отличались прозорливостью... Местные коммунисты начали составлять списки. Тех, кто был богачом, имел магазины, начали увозить в Сибирь. В течение месяца, что вам сказать! -вывезли 2800 человек.

Нас не тронули. Папа говорил, что нас спас наш деревянный дом. Считать, что мы недостаточно богаты для выселения, самолюбивый папа не желал...

Я же пошел в гору. Большая страна -- большое строительство. За год требовалось построить сорок домов начальствующего состава Красной Армии. Так они и назывались -- ДНС. Как тут обойтись без инсталлятора? Я стал старшим прорабом, работавшим не за страх, а за совесть...

Однажды зазвучал за окном гудок автомобиля. Нервный такой гудок, нетерпеливый. Я выглянул. Рядом с шофером сидит полковник Осокин, начальник строительного управления.

-- Ефим! -- кричит мне. -- Давай с нами!.. Началась война!..

-- Сейчас! -- говорю, -- я соберу своих. Отца, мать, сестер...