— Да, верхнюю полку справа от входа, вот именно.

— Вы сели в Марселе?

— Да. Вчера вечером.

— И вы не заметили ничего особенного во время пути? У него чуть было не вырвалось, что ему не так часто приходится ездить в поезде и ему все казалось «особенным», но в конце концов он ответил:

— Нет, ничего.

— Когда вы вышли из поезда?

— Сразу по прибытии. Я хочу сказать, почти сразу.

— А когда вы выходили из купе, тоже ничего особенного? Это слово вызвало у него желание рассмеяться, глупо рассмеяться, оно звучало теперь, когда он его слышал, как-то нелепо. Он сказал:

— Нет, ничего, но я могу заверить, что в ту минуту женщина была еще жива.

— Вам она знакома?

— Вы хотите спросить, знаю ли я, о ком идет речь? Я же видел фотографию…

— Были ли еще женщины в купе? Они этого не знают. Значит, пока никто еще им не звонил. У него возникло странное чувство: первым приехал на вокзал, первым вышел из вагона, стал первым свидетелем.

— Да, были еще две женщины. Одним словом, те, кого я видел.

— В списке указаны только фамилии, — сказал инспектор Грацциано, — а вы первым из пассажиров купе нам позвонили. Не могли бы вы описать нам остальных?

Рене Кабур ответил: «Конечно». Но он оставил газету в зале, и это его раздосадовало.

И в то же время он был слегка разочарован. Ему и в голову не приходило, что допрос будет вестись по телефону, в этой кабине, где он уже успел вспотеть, перед неумелыми рисунками, от которых он не отводил взгляда, но которых словно и не видел.

— Послушайте, может, было бы лучше мне к вам приехать?

— Сейчас? Наступило молчание, затем голос диктора ответил, что это было бы весьма любезно с его стороны, но уже восьмой час, а тут у него еще полно другой работы. Лучше будет, если один из инспекторов зайдет к нему завтра утром или же он сам, если это его не затруднит, заедет к ним на набережную Орфевр часам к десяти. Это его не затруднит?

Рене Кабур ответил: «Конечно, нет», но затем ему стало неловко и он добавил, что постарается перенести назначенное свидание.

— Хорошо. Я сейчас назову вам фамилии остальных пассажиров и укажу места, которые они занимали. Попытайтесь вспомнить. Риволани, внизу слева: мужчина или женщина?

— Мужчина. На нем был кожаный пиджак. Зеленый, если не ошибаюсь. У него был старый дешевый чемодан. Знаете, с потертыми углами. Он был не слишком разговорчив. Сразу же лег, не раздеваясь, и, должно быть, уснул.

— Сколько ему лет?

— Сорок пять, пятьдесят. Похож на мастерового, вероятно, механик или что-то вроде этого. Он еще спал утром, когда я пошел умываться в туалет. Мне пришлось постоять в очереди. Вы знаете, как это в поездах бывает? Потом, признаюсь, я его как-то больше не заметил.

Инспектор нашел, что все это очень интересно.

— Даррес, внизу справа?

— Женщина, лет сорока пяти, а может, и больше. Трудно сказать — слишком много косметики. Манто из леопарда или под леопарда. (Он никогда не разбирался в мехах.) Блондинка, сильно надушена, когда говорит, любуется собственным голосом. Как бы сказать (он поколебался немного, подбирая нужное слово, он не был уверен, что полицейский его поймет), она все время рисуется. Она отправилась переодеваться в туалет через час после отхода поезда. И вернулась в розовом халате поверх розовой пижамы. Она сосала мятные леденцы для горла и даже предложила их жертве…

Он говорил много лишнего. Он никогда не умел сразу перейти к главному. Он сказал, что это все. И в то же время он помнил, что блондинка говорила о фильмах, Лазурном береге, театрах, помнил также, что утром она встала первой, — когда он спустился со своей полки, то увидел, что она уже одета и совсем готова к выходу, а вещи ее стоят рядом с ее полкой. В конце концов он сообщил и эти подробности.

Инспектор сказал «хорошо», они вечером вышли на след некой Элианы Даррес, актрисы, вероятно, она и есть эта самая женщина.

— Бомба, вторая полка слева?

— Молодая девушка, белокурая, не очень высокая, хорошенькая, лет двадцати. Она села в Авиньоне, да, именно так. У нее был вид мелкой служащей, нашедшей место в Париже. Говорила немного нараспев. Вообще чувствовался южный акцент.

— Гароди, на верхней полке, слева.

Он не знал. Полка не была занята.

Инспектор произнес: «вот как», все билеты были проверены контролерами, и полка, согласно акту осмотра купе, который лежит у него перед глазами, была действительно занята.

Рене Кабур ответил, что его неправильно поняли, он просто не видел пассажира, место не было занято, когда он поднялся на свою полку.

— В котором это было часу? Это было глупо. Он, не колеблясь, солгал.

— Одиннадцать или четверть двенадцатого, не помню. Потом я слышал какой-то голос. Сон у меня чуткий, я плохо спал.

— Вы слышали голос человека, занимавшего соседнюю полку, Гароди. Я вас правильно понял?

— Да, это так. В общем, я полагаю, это был ее голос. Она, должно быть, говорила с девушкой, лежавшей на полке под ней. Я думаю даже, что она свесилась со своего места, и они довольно долго болтали.

— Почему вы говорите «она»?

— Потому что, как я полагаю, это была женщина.

— Что позволяет вам так думать?

— Это был высокий голос, не похожий на голос мужчины. И потом, это трудно объяснить, я сплю очень чутко, я чувствовал, как она поворачивалась на своей полке. Это была женщина.

— Вы хотите сказать, что судите по звукам, которые до вас доносились?

— Да, это так.

Теперь инспектор заговорил о жертве. Рене Кабура снова мучила жажда. Ему захотелось открыть дверь кабины, где ему стало трудно дышать. Рубашка его прилипла к спине, и капли пота стекали с висков и подбородка.

Он немного поболтал с Жоржеттой Тома в коридоре вагона.

Она сказала ему только, что демонстрирует товары. Но имени своего не назвала. Да, сказала еще, что провела четыре дня в Марселе. Это ее третья поездка туда в этом году. Нет, она казалась совершенно спокойной, в ней не чувствовалось никакой напряженности.

Утром, когда он вышел в коридор, она еще находилась в купе.

Они все еще были там. Нет, действительно, Гароди там не было.

Он сказал так, потому что не видел ее и в его представлении она как бы не была связана с их купе.

— Вот так! Он назвал номер своего дома на улице Синор, номер служебного телефона, пообещал быть завтра точно в десять на набережной Орфевр. Комната 303, четвертый этаж.

Голос диктора поблагодарил и умолк, послышался щелчок, но Рене Кабур не испытал облегчения.

Открывая дверь кабины, он прочел еще одну надпись на стене, секунду постоял неподвижно, чувствуя приток свежего воздуха.

Он из числа этих людей. Однажды в четверть первого в поезде он оказался одним их них, одним из тех ничтожеств, которые исписывают стены подобными гадостями. Он ничего никогда не писал на стенах, но это не имеет значения.

Грацциано. Подняв воротник пальто, Рене Кабур вышел на окутанную полумраком привокзальную площадь, размышляя над тем, успеет ли инспектор завтра, до встречи с ним, поговорить с другими пассажирами купе и не будет ли он считать его пачкуном, сексуальным маньяком.

Напрасно он солгал по поводу того, в котором часу лег спать. Зачем? Кто-нибудь наверняка слышал: она говорила очень громко, почти кричала. Все равно узнают, что между ними в коридоре произошла какая-то ссора, каждый истолкует эту ссору по-своему, но все вспомнят, который был час, было ли это до или после проверки билетов. Контролеры это подтвердят.

Ложь. Поскольку он солгал один раз, ему больше не станут верить. А раз он попытался скрыть эту ссору, значит, она имела какое-то значение. Тут смогут увидеть обиду больного человека, а возможно, и мотив преступления. Причину ссоры нетрудно будет установить. И он мог бы выйти из поезда, затем, чуть позже, вернуться в вагон и, застав женщину в черных лодочках в купе одну, наброситься на нее. Она бы стала отбиваться, кричать. Он же, чтобы заглушить эти крики, мог задушить ее.