Грацци продержал его двадцать минут. Рожа кирпича просит. И ничего в картотеке. Железное алиби на первые четыре дня октября и на субботу, когда было совершено убийство. Только что купил жене маленький «фиат» (новый, а не подержанный, Грацци уж и не помнил, откуда ему это известно). Бумаги в полном порядке. Хорошо сшитый костюм. До блеска начищенные ботинки. Бывший коммерческий директор парфюмерной фабрики. Там, на фабрике, он и познакомился с Жоржеттой Тома, в то время Жоржеттой Ланж, демонстрировавшей продукцию фирмы. Связь длилась полгода до ее развода и два с половиной года после, «какое-то время были вместе». Ничего сейчас о ней не знает. Не знает, были ли у нее враги, какие были друзья. Не понимает, как такое могло случиться. Вообще ничего во всем этом не понимает. Ему ее искренне жаль. Рожа кирпича просит.

Грацци налил кофе во вторую стоявшую на столе чашку, положил два куска сахара, поднялся, потер затылок. Услышал, как жена заворочалась в кровати.

В тесной передней, отделявшей кухню от спальни, кофе из налитой до краев чашки расплескался. Он сдержал готовое сорваться с языка ругательство, чтобы не разбудить малыша.

Жена, как и всегда, лежала с открытыми глазами. Грацци, спавшему обычно крепким сном и знавшему, что она встает по ночам поправить одеяло у Дино и дать ему попить, казалось, что она никогда не спит.

— Который уже час?

— Семь часов.

— Ты сегодня едешь туда? Он ответил, что придется, хотя при этом немного и покривил душой. На самом деле никакой острой необходимости в этом не было. Он мог бы вызвать Кабура, Боба и родственников Жоржетты Тома на понедельник. Никто не торопил его, никто не поставил бы ему в упрек подобное промедление. Даже если бы убийца воспользовался этим и попытался ускользнуть от полиции, то было бы даже и лучше, его побег был бы равносилен признанию. Его бы начали искать и в конце концов нашли бы.

Нет, ничто не вынуждало его, если не считать присущей ему неуверенности в себе, его всегдашней потребности иметь побольше в запасе времени, подобно тем не слишком способным ученикам, которые оттягивают экзамен до самой последней минуты.

Его жена, Сесиль, хорошо его знавшая, дернула плечом, не осмеливаясь напомнить ему о прогулке в Зоопарк, но, чтобы как-то выразить разочарование, придралась к тому, что кофе то ли недостаточно крепок, то ли слишком сладок.

— Что тебе поручили?

— Женщину задушили в поезде на Лионском вокзале.

Она вернула чашку, зная уже, даже не спрашивая, что он не хотел, чтобы на него взвалили это дело, и теперь какое-то время будет досадовать от того, что не может оставаться на втором плане.

— А разве не Таркен этим у вас занимается?

— Он занят игральными автоматами. А потом, он не станет сейчас браться за дело, в успехе которого не уверен. Если все пойдет хорошо, он подключится. Если затянется, отвечать буду я. В январе его должны повысить в чине, и он не хочет до этого ставить себя под удар.

Грацци брился, стоя у зеркала, а перед глазами его снова возникла квартира Жоржетты Тома, он подумал, что она очень отличается от его собственной. Да и что может быть общего между квартирой одинокой женщины в старом доме неподалеку от площади Пигаль и двухкомнатной квартирой с ванной и кухней в дешевом стандартном доме в районе Банье, которую трехлетний мальчуган принимает за поле боя?

А ведь именно из-за этой ее квартиры с особой атмосферой полутонов и мягкого, ровного света он сказал совсем не то, что думал, не то, что можно было предположить. Спальня с кретоновыми занавесками, оборки на покрывале, маленькие столики и хрупкие безделушки, — все это напоминало комнату засидевшейся в девушках секретарши. Крохотная кухонька, где все вещи лежали на своих местах. Умопомрачительная ванная комната, где стены и пол выложены белой и розовой плиткой, — она, вероятно, истратила на нее все свои сбережения, — и стоит аромат косметики и дорогого мыла. Коротенькая ночная рубашка на вешалке, как та, что нашли у нее в чемодане. Пушистые, словно из меха, махровые полотенца всех цветов, помеченные, как и все ее белье, буквой «Ж». Белая резиновая шапочка на душевом шланге. Целый набор кремов на туалетном столике. И главное, зеркала. Они висели повсюду, даже на кухне. А в маленькой спальне, где центральное место занимала кровать, они, казалось, были подвешены с особым наклоном, что наводило на двусмысленные предположения. Стоя с намыленным лицом, надув щеки, Грацци вдруг вспомнил, что находится в своей квартире, перед своим зеркалом. Его бритва со скрипом оставила чистую полоску на лице.

У нее тоже лежит бритва в аптечке, но это ни о чем не говорит. У всех женщин есть бритва.

В квартире найдены письма, по большей части от торговца автомобилями, фотографии мужчин, которые она хранила вперемешку с семейными фотографиями и своими собственными в старой коробке из-под печенья.

Однако дело не в этом. В квартире было еще что-то, он сам не знал что именно, что производило странное впечатление и позволило Габеру сказать: «Уж она-то наверняка не скучала». Маленькая спальня с подчеркнуто женской слащавой обстановкой. Или же роскошная ванная комната. Или маленькая несуразная красная буковка, которой обычно метят белье воспитанниц пансионов и которой помечено все ее белье.

— Скажи-ка мне…

Его жена вошла в ванную и взяла висевший за дверью халат. Грацци посмотрел на нее в зеркало, держа бритву у щеки.

— Чего ради станет женщина помечать буквой свое белье?

— Может быть, она отдавала его в стирку?

— Это начальная буква ее имени. А потом, разве женское белье отдают в стирку? Как ты считаешь?

Сесиль считала, что не отдают. Она подошла к зеркалу, мельком взглянула на себя, поправила волосы.

— Не знаю. Есть женщины, которые украшают вышивкой все свое белье. Бывают такие.

Он объяснил, что это не вышивка, а лишь маленький квадратик материи, пришитый с изнанки. Когда он жил в интернате в Ле-Мане, мать пометила так его пижамы, полотенца, все его носильные вещи. Но у него была цифра. Он и сейчас еще помнит ее: 18.

Сесиль не знала. Сказала лишь, что на то должна была быть своя причина. А может, у нее просто такая мания… Как бы то ни было, малыш скоро проснется. Он плохо ест последнее время. Нехорошо, если трехлетний ребенок никогда не видит отца за столом. Будет ли Грацци обедать сегодня дома?

Он пообещал вернуться к обеду, он думал сразу и о малыше, который стал плохо есть, и о Жоржетте Тома, которая по вечерам при свете настольной лампы пришивала эти маленькие буковки к отделанному кружевами белью.

Он сел в автобус, приходивший обычно пустым из Аи-ле-Роз, но не вошел в салон, а остался стоять на площадке, чтобы выкурить свою первую сигарету. У Орлеанских ворот в девять часов утра жизнь текла как бы замедленным темпом, но небо уже прояснилось и улицы казались куда более нарядными, чем в Банье.

В 38-м автобусе он уже предпочел сидеть. На остановке «Площадь Алезии» витрина фирмы «Прожин» напомнила ему, что утром он должен встретиться с человеком, позвонившим ему накануне. Как его зовут? Кабур. Быть может, Габер уже отыскал остальных. Актрису Даррес. И Риволани. В справочнике Боттена оказалось всего лишь два Риволани.

Грацци представил себе, как до самой полуночи Габер звонит по всем телефонам, просит извинить его, пускается в объяснения, попадает в неловкое положение, и все лишь для того, чтобы сказать, когда Грацци придет:

— Ничего нового, патрон. Семьдесят три телефонных звонка, двенадцать раз меня посылали ко всем чертям, два раза напоролся на сумасшедших, один раз меня здорово обругал бакалейщик, который начинает работать на Центральном рынке в четыре часа утра, так что ты представляешь, для него разговор с полицейским в одиннадцать вечера…

— Я отыскал троих, патрон, — сказал Габер.

И часа не прошло, как он проснулся, а уже сидел свежевыбритый, раскрасневшийся от холода на краешке стола, но не своего, а Парди, молчаливого корсиканца, работавшего всегда без помощников, только накануне закончившего дело об аборте.