– Какая трагедия – этот шрам на лице вашей дочери, ведь все женщины в семье Горэмов всегда были такими красавицами!

После этого я возненавидела свое лицо сильнее, чем когда-либо, хотя мама была страшно возмущена подругой и ее пошлым замечанием. Грег слушал, и я заметила, как неприятно ему было. Мне и самой было немного не по себе. После обеда я попросила его проводить меня домой. Там я нашла маму в постели; она чувствовала себя настолько скверно, что не в силах была снова начать меня утешать. От меня она хотела теперь только одного – помочь ее сестре Арвилле. В то время я еще не знала об этом, но ее письмо к моей бабушке наверняка было уже в пути.

Теперь, лежа в своей комнате в Силверхилле, я могла себе позволить вновь пережить то, что произошло за последние десять дней, со всей болью и тяжестью утраты, и в результате прийти к осознанию и принятию суровой реальности. Теперь я уже никогда больше не буду такой ранимой. Я прекрасно знала за собой одну особенность – готовность стремительно кидаться в гущу любых событий, что весьма часто причиняло боль мне самой и окружающим. Пора было стать более осмотрительной, действовать более обдуманно. Как всегда легко принимать благие решения!

На следующее утро, когда мы встретились в студии, Грег обнаружил, что не может как следует фотографировать меня. За дело взялся кто-то другой, менее искусный, но мое изображение в профиль уже не походило на те, что были раньше, и через день-другой я вернулась к прежней профессии – предоставляя фотографировать свои руки. Тогда-то я и ушла с работы, оставшись сидеть дома. Я говорила всем, что у меня больна мать и что она во мне нуждается, но в глубине души я знала: больше я туда никогда не вернусь.

Конечно, я помнила тот добрый совет, который мне могли дать люди. Я прочла достаточное количество книг по психологии, чтобы знать, что источник моих бед заключен во мне самой. Только я не очень-то в это верила. Я предполагала, что в мире есть мужчины, которые не станут судить обо мне по таким меркам и считать, что изувеченная щека делает из меня парию. Но я не знала, как отыскать такого человека и как почувствовать себя свободной от себя самой. Поняла, что на моей жизни лежала тень посерьезнее той, что создавалась с помощью юпитеров и фотокамеры. Тень эта родилась под мансардными кровлями Силверхилла. Приехав сюда, я получила возможность пролить на нее яркий, трезвый свет дня и тем самым излечить себя от извечного внутреннего смятения. Я должна попытаться помочь не только бедной Арвилле, но и себе самой. Возможно, я не сумею помочь ни себе, ни ей, но попытаться необходимо. Я не позволю им прогнать меня прежде, чем совершу то, ради чего приехала.

Приняв решение, я успокоилась и уснула. Тени на лужайках под моими окнами удлинились, и когда, проснувшись, я решила выглянуть наружу, мне показалось, что белые березы кольцом окружили дом. Когда я смотрела на них раньше, они определенно не сбивались в такую тесную толпу, как сейчас. Какая странная иллюзия!

Было уже почти семь, когда я отдала себе отчет в том, который час. Я зажгла свет и торопливо накинула на себя розовато-лиловое гладкое платье, оставлявшее мои руки нагими. Уложив более аккуратно узел волос на затылке, я вдруг подумала, что моя прическа по стилю мало отличается от той, которую носила молодая Джулия Горэм в ту пору, когда создавался ее портрет, висящий внизу. Разница была лишь в том, что ее волосы были почти черные, а мои – золотисто-белокурые. Моя мама всегда называла их «горэмскими» волосами. У нее самой волосы были точно такие же мягкие, тонкие, и ей больше всего шло, когда она носила их длинными, если, конечно, удавалось с ними справиться. Только глаза у меня были не «горэмские» – ярко-голубые и чистые, в них было больше фиолетового оттенка, напоминающего аметист, а зрачок был очень темный. Это были глаза моей бабушки.

Я резко отвернулась от зеркала и направилась к двери. "Свет в комнате оставлю, – подумала я, – ведь когда буду возвращаться, настанет ночь и мне неприятно будет войти в незнакомую темную комнату".

Спускаясь по лестнице мимо стены, я никого не встретила. Пройдя половину последнего лестничного пролета, я остановилась и, повинуясь какому-то непонятному внутреннему капризу, приложила ухо к красным обоям, мысленно спрашивая себя: что же происходит по ту сторону стены в этом странном доме? То, что я услышала, поразило меня и заставило содрогнуться. В одной из комнат слышался женский смех. В нем не было и намека на веселье – высокий голос бессмысленно хихикал, и я почувствовала, как при этом звуке волосы у меня на голове зашевелились.

Я поспешно отпрянула от стены и была уже готова броситься обратно вверх по лестнице, не предпринимая больше никаких попыток увидеться с Арвиллой Горэм, но не сделала этого – не пожелала сделать. Перед тем как заснуть, я приняла решение исполнить то, ради чего приехала сюда, прежде чем позволю изгнать меня из Силверхилла. Достигнуть промежуточной цели мне помог Уэйн Мартин, сколько бы он ни сомневался в правомерности моих намерений. Остальную часть пути я должна проделать самостоятельно. Мне будут противодействовать все живущие под крышей этого дома, кроме Криса Мартина и, быть может, самой тети Арвиллы. Но я обязана была выполнить обещание, данное мною матери, а позднее и обещание, которое дала себе самой. Мне хотелось по возможности выполнить оба.

Не мешкая более, я сошла по лестнице вниз, на первый этаж. Длинная комната для приема гостей была пуста. Ее светло-голубые и золотистые тона, выцветший розовый ковер – все это было мягким, приятным, зовущим. Сквозь двустворчатую дверь в конце холла краем глаза я увидела столовую, где горничная расставляла на камчатной скатерти столовое серебро. Девушка с любопытством искоса поглядела на меня. "Сегодня вечером, – подумала я, – в городе будет о чем посудачить".

Однако, продвигаясь по комнате, я сосредоточила все свое внимание на одном-единственном предмете. Портрет дедушки Диа был возвращен на свое место на стене рядом с портретом Джулии, и я сразу же прониклась к этому портрету теплым чувством, какого у меня не вызывал портрет бабушки. Если бы он был сейчас жив, сомневаюсь, чтобы мне передали то письмо Джулии.

Мама говорила мне, что в ту пору, когда эти портреты создавались в Англии, ему было двадцать восемь лет. Художник сумел схватить его удаль и красоту и свойственную ему могучую жизненную силу. Они ощущались в его белокурых волосах, копной возвышавшихся надо лбом, во внимательном взгляде голубых глаз, в капризном рисунке рта. Но это было не все. Я почувствовала в лице дедушки Диа не только напор могучей энергии – он был характерен и для Джулии, – но и великодушие, доброту, казалось отсутствовавшие в ее лице. Мужчина и женщина, бывшие мужем и женой, оба были полны жизненной энергии, оба импульсивны, но в Диа, при всей авантюрности его натуры, ощущалась большая ясность духа.

На портрете он был изображен в костюме того времени – сером сюртуке, манишке со стоячим воротничком и жилете с цепочкой карманных часов, но его легко можно было представить в более романтичном одеянии, с рукой, покоящейся на эфесе шпаги, в накинутом на плечи плаще и щегольских сапогах.

Я услышала позади себя тихий голос, но слова звучали отчетливо.

– Какого вы мнения о нашем деде и бабке, Малинда?

Повернувшись, я увидела перед собой такую точную копию портрета, что мне захотелось протереть глаза. Но с первых же минут моей неожиданной встречи с кузеном Джеральдом я поняла, что сходство заключалось лишь во внешней привлекательности, густых белокурых волосах, синих «горэмских» глазах, форме носа и рта, напоминавших нос и рот дедушки Диа. Никакого иного сходства между ними не было.

При взгляде на портрет сразу было ясно, что Диа был мускулистым, здоровым и бодрым мужчиной, тогда как Джеральд, которому исполнился 41 год, позволил своему телу стать дряблым. Было между ними и другое различие.

На моем кузене были хорошо скроенные брюки и легкий рыжевато-коричневый пиджак, правый рукав которого у локтя был аккуратно подколот. Свободно спадая с плеча, он скрывал какое-то увечье. Я проделала точнехонько то же самое, что всякий незнакомец проделывал со мной, и тут же устыдилась. Джеральд по крайней мере держался гораздо свободнее, чем я. Он посмотрел прямо на мою щеку и сокрушенно покачал головой.