ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Любите ли вы узнавать всю правду о самом себе? Запомнился ли вам тот день, когда жизнь, «щадившая» вас до этого своей полуправдой, вдруг распрямилась перед вами всей своей беспощадной пружиной и бросила вам в лицо все ваши тайные мысли и настроения, всю вашу подноготную, все ваше душевное подполье, — и сделал все это человек, любимый вами и близкий вам более всех других, — женщина, ваша жена.

Слушая ее, вы еще не можете поверить в реальность всего происходящего, вы просто с интересом наблюдаете за ней — за ее движениями, которые вы все еще любите, за ее лицом, которое вы по-прежнему любите, за ее глазами, которые много раз выручали вас из беды и которые вы все еще любите, за ее фигурой, которая все еще волнует вас (высокая талия, круглые плечи, нежная шея), — и все это вы еще по-прежнему любите, любите, любите!

А она говорит (говорит, говорит, говорит) о том, о чем вы не всегда скажете самому себе (даже наедине с самим собой), о том, о чем она услышала когда-то от вас ночью (шепотом, в благодарность за щедрость и молодость ее тела), она бросает вам в лицо такие слова, которые были доверены ей в минуты откровения, она упрекает вас признаниями, которые были сделаны ей в моменты глубокой духовной близости, — признаниями, в которых вы осуждали самого себя и свои слабости, чтобы еще сильнее укрепить ваш физический и сердечный союз.

Она говорит вслух такие вещи, о которых никто не должен знать, кроме вас двоих, и вы слушаете ее и не слышите ее (не понимаете смысла произносимых ею слов), а только видите ее, только глазами воспринимаете ее, только все еще любите ее, только вспоминаете ее руки, ее волосы, ее плечи и думаете о том, что вот сейчас она кончит читать эти яркие страницы из какого-то увлекательно написанного литературного произведения, отдаленно напоминающего твою собственную жизнь, и все опять встанет на свои места, все опять будет по-старому, по-прежнему, как и было раньше, целых четыре года подряд, — хорошо, тепло, солнечно, счастливо, неизменяемо…

И вдруг словно удар грома поражает вас. То, что говорит она, слышат другие. То, что должны знать только вы двое, теперь знают другие. Вот сидит ее мать. Вот сидит ее отец.

В чем дело? Что это еще за судилище такое? Что она там говорит? Что не любит тебя больше? Прекрасно. Что она не может больше жить с тобой вместе? Отлично. Что она считает брак с тобой разорванным? Замечательно. Просто замечательно… Так, так. Что еще?

Ее замужество было ошибкой. (Никогда не поздно исправить.) Ее ничто не остановит. (Бог в помощь.) Она всегда ненавидела мою профессию. (На вкус, на цвет…) С ее суетой, с ее беспардонностью. (Не знаю, не знаю…) Еще в Ливане, на границе с Сирией, когда ливанские пограничники начали проверять у всей группы документы, а я решил взять у них интервью и стал якобы задавать свои дурацкие вопросы, еще тогда она решила, что разойдется со мной. (Ну да? Неужели еще тогда? Скатертью дорога.) Теперь у нее другой муж. (Как же, как же, соседями были в Париже.) Ее всегда возмущало мое неумение держать себя с людьми. (Разве? Первый раз слышу.) Мое неумение вести себя в обществе. (Пажеских корпусов не кончали — есть грех.) И то, что я тогда выпил во время ночевки в Софии. (Что поделаешь, с друзьями-болгарами встретился, как не выпить с друзьями.) Ей всегда была ненавистна моя самоуверенность. Ей были неприятны мои физические претензии к ней ночью в гостинице в Афинах. (Это при отце-то с матерью о таких делах говорить?) И вообще я, оказывается, неотесанный деревенский тип…

— Замолчи!

Ты вскакиваешь со своего места и делаешь шаг к ней. Надо сейчас ударить ее. За подлость. За то, что не открыла тогда дверь в Париже. И вообще — за все.

Но бить женщин нельзя.

Рывком дверь на себя. И захлопнуть дверь так, чтобы потолок обвалился над ее головой!.. Коридор. Вешалка. Пальто.

Рывком пальто с вешалки. Что еще взять? Ничего. Ни грамма! Ни одного грамма больше не брать отсюда.

Лифт. Лестница. Подъезд. Ударом ноги распахиваешь настежь входную дверь и выходишь на улицу. Уходишь из своего дома. Уходишь из своего дома навсегда.

Куда пойти ночью в Москве человеку, ушедшему из своего дома? Куда пойти ночью в Москве человеку, ушедшему из своего дома навсегда?

К друзьям? Нельзя. Сегодня нельзя. Начнутся расспросы, советы, сожаления… А тебе не до этого. Именно сегодня тебе не до этого.

Нужно где-то побыть одному. Просто побыть одному. Сесть в поезд, около окна, и всю ночь куда-нибудь ехать.

Всю ночь куда-нибудь ехать, смотреть в окно и ни с кем не разговаривать. И вообще — ничего не делать. Только смотреть в окно. Может быть, иногда курить.

Где взять такой поезд? На вокзале. Сесть в самую первую, самую раннюю, самую далекую электричку и смотреть, смотреть, смотреть в черное ночное окно, — только редкие огоньки, как мысли о твоей прошлой жизни, будут возникать перед тобой и исчезать позади.

Возникать и исчезать.

И пусть колеса своим стуком думают за тебя. (Тук-тук, тук-тук, тук-тук.) Пусть колеса своим стуком расчленяют твою жизнь на годы и дни, на часы и минуты, на секунды и мгновенья. (Тук-тук, тук-тук, тук-тук.)

Пусть колеса своим стуком вбивают гвозди в деревянную крышку над твоей прошлой жизнью. (Тук-тук, тук-тук, тук-тук.)

— Такси!..

— Куда ехать?

— Прямо.

— А все-таки?

— К вокзалу…

— К какому?

— К любому.

— В Москве десять вокзалов.

— К трем вокзалам. На Комсомольскую площадь.

Правильно. С трех вокзалов всегда легче уехать, чем с одного. Если на Ленинградском негу ранних электричек, значит, на Ярославском есть. А если и на Ярославском нет, то уж на Казанском-то обязательно должны быть. На Казанском вокзале всегда ранние электрички бывают.

Красный сигнал светофора. Желтый, приготовились… Зеленый — поехали.

Вот если бы и в жизни так же. На красный — быть неподвижным, замереть, застыть. Только ждать, ждать, ждать… На желтый — приготовиться, сделать все необходимое, оглянуться вокруг себя… И только на зеленый начинать движение вперед. (А то ведь прешь иногда с ходу, со всех колес, прямо на красный.)

Зеленый. Желтый. Красный… Да, нужно иногда делить свою жизнь на эти три цвета — желтый, зеленый, красный. Очень полезно иногда постоять перед красным светофором своей жизни, припомнить кое-что, сравнить, сопоставить…

Собственно говоря, почему она так быстро влюбилась в этого ответственного работника «Интуриста»? (Влюбилась, влюбилась — это уж теперь точно. По-настоящему, видно, за него замуж собирается выходить — тут уж ничего не поделаешь. Недаром она сегодня отца с матерью своих вызвала.)

Но она знала его до того вечера в Дамаске всего несколько дней. Всего десять дней. (В тот вечер в Дамаске Курганов спросил у нее: «Уж не влюбилась ли ты?» И она совершенно серьезно ответила: «Да, влюбилась». Но Курганов не поверил ей тогда, не поверил… Вот вернемся в Москву, подумал тогда Курганов, и все пройдет. Даже в Париже и то по-настоящему не верил… Но теперь-то уж приходилось верить.)

Что же произошло с ней за эти десять дней? Чем, каким способом, какими средствами смог этот человек разрушить всего за десять дней то, что происходило между ними (любившими друг друга мужем и женой) целых четыре года?

Зеленый. Поехали…

Четыре года назад Курганов вернулся в Москву после летней практики в прекрасном городе Великие Луки во всеоружии неожиданного даже для него самого журналистского успеха.

За полтора месяца производственной практики Курганов опубликовал в местной газете около пятидесяти фельетонов, очерков, заметок, корреспонденций и статей. Чуть ли не каждый день он сдавал в секретариат фельетон или очерк (опытные, заслуженные местные журналисты писали свои фельетоны и очерки по нескольку дней, а Курганов садился с утра за стол — и через пару часов фельетон всегда бывал готов).

Сам себе все эти неожиданно проклюнувшиеся в нем журналистские способности Курганов объяснял очень просто: к началу практики он решил окончательно бросить спорт и вышел сразу из всех сборных команд: в конце концов надо было браться когда-то за ум. Кроме того, он вдруг совершенно неожиданно, буквально напрочь перестал писать стихи. (Незадолго до этого Курганов познакомился с одной очень интересной девушкой, которая однажды, как бы шутя, как бы между прочим, сказала Курганову, что он должен проявить себя не только как поэт, но и как журналист. Кстати, этой девушкой была будущая кургановская жена.)

Таким образом, все силы двадцатитрехлетнего супермена (все-таки рост 188, вес 86), бывшего неоднократного чемпиона Москвы и страны и даже (один раз) мирового рекордсмена, освободившиеся наконец от спорта и стихов, мощным водопадом обрушились на страницы великолукской газеты, предоставившей Курганову все свои четыре страницы для его яростных практикантских упражнений. И вся огромная словесная энергия, накопившаяся у Курганова за годы увлечения поэзией и до поры до времени почему-то скованная по непонятным тогда еще для него законам, — вся эта огромная словесная энергия вдруг вспыхнула в Великих Луках и забушевала на страницах газеты с невиданной для местных масштабов силой. (Таким образом, пожелание красивой девушки — будущей кургановской жены — было выполнено почти сразу и всего за каких-то полтора месяца.)

Курганов печатался в газете буквально каждый день. Иногда его рукой заполнялась чуть ли не половина всего номера. (Вот так иногда случается — появляется в твоей жизни красивая девушка, и ты начинаешь, ни о чем не задумываясь, следовать ее желаниям, словам, советам и даже стихи перестаешь писать, если эта девушка тебе нравится и если эта девушка хочет, чтобы ты всем показал и доказал, что умеешь не только писать стихи, имеющие успех в студенческой аудитории, но можешь и кое-что другое, более серьезное и надежное… Величайшей ошибкой Курганова на первоначальной стадии отношений со своей будущей женой было то, что она понравилась ему прежде всего за то, что он очень сильно нравился ей, — но это, к сожалению, выяснилось гораздо позже.)