В московской редакции у Курганова даже с сотрудниками отдела, к которому его прикрепили, образовались такие сложные отношения, что Курганов иногда, перед тем как обратиться к тому или иному коллеге по отделу, подолгу продумывал и репетировал весь будущий разговор. И объяснялось это, очевидно, в первую очередь тем, что абсолютно все сотрудники отдела были годами намного старше Курганова, а говоря откровенно, просто годились ему в отцы.

В своем огромном сером пиджаке букле с широченными ватными плечами (как будто своих было мало), полученном на последнем физкультурном параде, под которым всегда был надет синий шерстяной свитер с четырьмя белыми буквами на груди — «СССР», Курганов внешне, физически был как бы не на месте в своем отделе, да и вообще во всей редакции. От его высокой атлетической фигуры веяло стадионом, бассейном, футбольным полем, летним солнечным утром, флагами на ветру, а в редакции люди работали по ночам, в зеленом свете настольных ламп, лица у редакционных работников были, как правило, землистые, болезненные, из четырех сотрудников кургановского отдела двое были инвалидами войны (в том числе и сам начальник отдела, который с трудом передвигался по коридору с помощью двух палок), а Курганов, уже работая в редакции, по настоятельной просьбе руководителей общества «Буревестник» согласился пробежать свой коронный этап в майской эстафете по Садовому кольцу и, хотя их команда на этот раз не заняла призового места, снова показал лучшее время дня на своем любимом подъеме в Таганскую гору.

В Великих Луках Курганов писал все свои фельетоны в точном соответствии с тем впечатлением, которое вызывали у него будущие «герои» этих фельетонов. Однажды ему, например, показали письмо о самодурстве одного из председателей райсовета. Бравый предрика обложил налогом всех владельцев коз в районе; в подведомственных сельсоветах запретил иметь стулья — сидеть в сельских Советах разрешалось только на табуретках… В самом районном центре неистощимый на выдумки председатель наладил штрафовать граждан, которые, встречая его на улице, не здоровались с ним.

Курганов проверил факты — все подтвердилось. В полном соответствии с прослушанным в университете курсом теории и практики советской печати Курганов применил к «герою» будущего фельетона метод сатирического обобщения и сравнил председателя с одним из щедринских героев — глуповским градоначальником, который приказал размостить в Глупове все мостовые, а из вынутого булыжника настроить монументов.

На следующий день после опубликования фельетона «Отец города» в редакцию великолукской газеты вошел рослый детина в зеленой велюровой шляпе и с желтым портфелем в руках. «Кто здесь будет Курганов?» — зычным голосом спросил детина. «Я Курганов», — последовал ответ автора фельетона. Детина сделал шаг вперед, размахнулся свободной от портфеля рукой и…

Все происшедшее в следующую секунду было потом вписано золотыми буквами в устные анналы великолукской газеты — в тот самый параграф, который трактует правила обращения сотрудников редакции с грубиянами посетителями.

Курганов скользнул влево и одновременно что-то такое сделал с широким лицом председателя райсовета, в результате каковых его действий драчливый предрика оказался перемещенным из центра комнаты в ее далекий угол, а точнее — в стеклянные дверцы стоящего в углу шкафа, причем (как отмечали впоследствии очевидцы) звон разбиваемого предриковской спиной стекла совпал с падением со шкафа на голову председателя райсовета гипсового бюста великого русского почвоведа Докучаева (трудно, конечно, было утверждать, что этот факт — падение бюста — был заранее отрепетирован или предусмотрен участниками сцены, равно как трудно было предположить, что в этом падении бюста выразился протест великого почвоведа против налога на владельцев коз, — скорее всего, падение бюста произошло чисто случайно).

И хотя после описанных выше действий Курганов два дня не мог дотронуться даже одним пальцем до клавишей пишущей машинки (опухла вся кисть правой руки), от участия во всех дальнейших событиях он был освобожден. Прибывшая на место происшествия (вслед за «скорой помощью») милиция обнаружила в совершенно пустом портфеле воинственного предрика два дефицитных силикатных кирпича, что явилось предметным подтверждением хулиганских побуждений и, главным образом, намерений «героя» фельетона, в результате выявления каковых поверженный председатель был отправлен не в больницу, а в обком партии, где его уже с нетерпением ожидали (слух о подробностях встречи автора и героя фельетона «Отец города» мгновенно, под неумолчный хохот сотрудников редакции, распространился с помощью телефонной связи по всем городским организациям). Ровно через сутки после неудачной встречи сторон бравый предрика был освобожден от занимаемой должности, исключен из партии и отправлен в далекий район области уполномоченным по заготовке сена, веточных кормов, а также грибов и лесной малины.

Конечно, нечего было даже и думать о том, чтобы перенести в Москву хотя бы часть накопленного в Великих Луках опыта. Разница в отношении к отрицательным героям фельетонов и критических материалов между областной и столичной редакциями оказалась огромной. И уже один из первых фельетонов, который Курганов написал для московской газеты, названный им в полном соответствии с прослушанным в университете курсом теории и практики советской печати «Не в свои сани не садись» (имелся в виду заимствованный у классики прием сатирического обобщения) вызвал самые серьезные нарекания у начальника того отдела, к которому до своего отъезда за границу был прикреплен Курганов.

Больше всего заведующему отделом не понравилось то, что Курганов избрал в герои своего фельетона бывшего работника райкома партии.

— Вы что же, не знали, что этот ваш Егор Мехлюков был инструктором райкома? — спрашивал начальник отдела.

— Конечно, знал, — отвечал Курганов, сидя верхом на стуле в своем синем тренировочном свитере с буквами «СССР» (пиджак букле, доставшийся с последнего физкультурного парада, был небрежно брошен в глубокое кожаное кресло, стоявшее перед столом начальника отдела).

— И почему не сделали для себя никаких выводов?

— А какие я должен был делать выводы? — искренне удивился Курганов.

— Ну, хотя бы не писать этого фельетона…

— Не писать? Почему?

— А потому, что Егор Иванович Мехлюков хотя и бывший, но все-таки партийный работник. А осмеивать в фельетонах партийных работников — это значит заниматься избиением партийных кадров.

Курганов с интересом прислушивался к новой, совершенно незнакомой ему до этого формулировке.

— А вы знаете, — медленно начал Курганов, — что этого так называемого бывшего партийного работника несколько дней возили по району, пытаясь насильно «рекомендовать» в председатели, но колхозники каждый раз со свистом прокатывали его?

— Именно поэтому и не следует смеяться над подобного рода фактами. Именно поэтому о подобного рода событиях надо писать не фельетоны, а докладные записки в соответствующие обкомы партии.

— Но я ведь журналист, а не инструктор обкома! — вспылил Курганов. — Это пускай инструктор докладные записки пишет! А мое оружие — газетная полоса, фельетон, сатирический образ!

— Сатирический образ, товарищ Курганов, применяется не во всех случаях жизни, — назидательно поднял вверх указательный палец начальник отдела. — Далеко не во всех. Надо знать, где следует применять сатирический образ, а где и не следует… Вы, товарищ Курганов, журналист еще молодой, в центральную печать попали недавно. Советую вам не горячиться, а прислушиваться к замечаниям старших товарищей.

Собственно говоря, именно с этого самого дня и начались в редакции разговоры о том, что к молодым, только что принятым на работу кадрам журналистов надо относиться бережно, чутко, внимательно, по возможности удерживать их от неуместных сатирических образов, что было бы непростительной ошибкой по отношению к будущим судьбам вообще всех молодых журналистов посылать на заграничную работу еще неопытных, не искушенных сложностями жизни людей. Пусть набираются ума-разума внутри страны, пусть сначала проявят себя на внутренних, на советских темах, так как работа за рубежом, в силу недостаточно зрелых представлений нашей послевоенной молодежи о капиталистической действительности, может оказаться для них, для молодых журналистов, просто непосильной и опасной («сгорит» один раз по неосведомленности, сломает себе шею по малолетству на пустяке, и больше уж на такую работу не пошлют), и что вообще во всем, что связано с заграницей, надо ориентироваться на людей старшего поколения, более опытных и искушенных, как это и было раньше (и это было бы справедливо и оправданно), а новые веяния в редколлегии, которыми, кстати сказать, члены редколлегии уже успели «заразить» и главного редактора (посылать, мол, за рубеж только молодых — пусть набираются опыта в непосредственном общении с капитализмом), — эти веяния скоро пройдут, улягутся, как проходит всегда вообще всякая мода (сколько таких новых «веяний» приходилось встречать и провожать на своем веку).

Все эти разговоры и мнения, плюс собственные размышления о непохожести работы в газете в Великих Луках на работу в газете в Москве, плюс болезненная беременность жены — все это, вместе взятое, все больше и больше укрепляло Курганова в мыслях о том (скорее в настроениях, чем в мыслях), что вопреки прекрасному впечатлению, которое он произвел на членов редколлегии, ему, Курганову, ехать на работу в Африку не придется. Пока не придется.