…Бейрут возник внизу внезапно, как нереальная кинодекорация. Мелькнула Парижская набережная, авеню Жоржа Пико, улица мадам Кюри, Алжирская улица, Верденская, дворец ЮНЕСКО, бульвар Баста. Я делаю круг над городом, подумал Курганов, как самолет «Эр Франс»… Вот и Пляс-де-Канон — площадь Пушек и «Режант-отель» — отель для значительных лиц, где мы жили с ней в двухместном номере, на третьем этаже, вон в том окне, а в Афинах номер был на втором этаже и со скошенным потолком…

А вот и посольство, где мы встречали Новый год на зеленой лужайке под пальмами, где она всю ночь танцевала только с Ним, а я в четыре часа утра первого января пошел купаться на городской пляж (опять на городской), упал в Средиземное море и отчаянным баттерфляем поплыл назад, домой…

А вот по этой дороге за несколько дней до Нового года, перевалив через горы Антиливана, мы ехали на туристском автобусе в город Баальбек — опять смотреть развалины какого-то древнегреческого храма, и я долго стоял перед единственно уцелевшим пролетом из шести огромных колонн, еще более высоких и массивных, чем колонны Парфенона (здешний храм был гораздо старше и больше по размерам, чем афинский, — так нам сказал экскурсовод), и, томимый невеселыми предчувствиями, думал о том, что, может быть, этот баальбекский храм никогда и не разрушался, потому что его никто и не собирался строить, — вернее, его не достроили, поставили еле-еле вот эти шесть гигантских колонн и выдохлись, бросили строительство, а потом целых двадцать веков выдавали этот недостроенный храм за разрушенный, привозя сюда всяких праздных и глупых туристов, вроде нас.

…Баальбек исчез. Снеговые вершины Антиливанских гор уплыли за горизонт. Дорога вела в Сирию, в Дамаск.

«Эта ли дорога? — следил Курганов сверху за пыльным шоссе. — Да, да, эта самая. Вот здесь мы пересекли ночью сирийскую границу, подарив предварительно бутылку московской водки ливанскому пограничному офицеру. «О, бакшиш! — радостно закричал офицер, увидев бутылку. — Виски а-ля рюсс! О-ля-ля! Смирнофф!» — и сам побежал поднимать полосатый шлагбаум, и через пару часов мы уже были в Дамаске».

…Плоские белые крыши домов, иглы минаретов, круглая въездная площадь, голубая нитка полноводной речушки Бараты, бульвар Шикри Куатли, мечеть султана Селина, паутина улиц старого города (опять я делаю круг над городом, подумал Курганов, круг над своим прошлым), мечеть Омейядов, Багдадский бульвар, и вот он — отель «Омейяд», в котором она впервые сказала, что они больше не муж и не жена.

Тогда, после этих слов, он сразу ушел из гостиницы, долго кружил по мусульманским кварталам, попадая все время в какие-то тупики, несколько раз к нему подходили какие-то подозрительные личности, закутанные в женские головные платки (женщин на улицах не было совершенно), но, взглянув в глаза Курганову, тут же отходили, и только через несколько часов, заглушив физической усталостью душевную боль, он остановился перед массивным многоэтажным зданием европейской архитектуры, решив сориентироваться и узнать — куда же он все-таки забрел.

«Банк Лионский кредит» — было написано на здании. Курганов сделал несколько шагов, поднял голову — «Банко ди Рома». Следующий дом — «Арабский банк». «Британский банк». «Банк Туниса и Алжира». «Объединенный банк африканской индустрии».

Он повернул за угол — Дамасская цитадель возвышалась над финансовым кварталом всего в нескольких шагах, как бы загораживая своими мрачными силуэтами золотые подвалы от всего остального города.

«Вот так надо хранить свои сокровища, — почему-то сказал сам себе тогда Курганов, глядя на стены цитадели. — За крепостными башнями, вблизи бойниц и амбразур».

А на следующее утро они уехали на север. Мелькали вдоль шоссе маленькие города — Небек, Хомс, Хама, — патрули проверяли на дорогах документы (на турецкой границе было неспокойно), и вечером того же дня они, вся группа, прибыли в Халеб, второй по величине город Сирии, и ночью в гостинице, которая тоже называлась «Омейяд» (от судьбы, видно, не уйдешь, подумал Курганов, узнав название отеля, не зря в Афинах комната была со скошенным потолком), их совместная четырехлетняя супружеская жизнь практически была закончена: в нетопленом номере (гостиница обогревалась дровами), стоя около холодной голландской печки, они наговорили друг другу такого, после чего люди вообще не могут спокойно смотреть друг на друга, а они, оставаясь формально мужем и женою, вынуждены были еще целую неделю спать вместе, в одной комнате, пока наконец в Париже она не получила от руководителя их группы отдельный номер, — да и то между номерами своего бывшего и будущего мужа.

Курганов летел над Сирией. Знакомые города проплывали внизу — Небек, Хомс, Хама. Словно гигантский ископаемый ящер возникло и исчезло огромное (тридцать метров в диаметре) деревянное колесо в Хаме, построенное еще римскими легионерами для поддержания уровня воды в водопроводе и используемое местными жителями с той же целью и поныне.

«Странно, — подумал Курганов, глядя на колесо сверху, — никому из местных жителей, очевидно, никогда и не приходила в голову мысль о том, чтобы сломать это колесо… А зачем? Вода идет по трубам без насоса так же, как и две тысячи лет назад, потребности жителей города в воде, наверное, не увеличились по сравнению с первым веком до нашей эры… Зачем же тогда ломать? Только потому, что оно старое? Но оно, по всей вероятности, было сработано руками какого-то очень искусного мастера (как и колоннада в Баальбеке, и Эрехтейон в Афинах). Сколько каменных сооружений за несравненно меньший срок истерлось в прах и навсегда исчезло с лица земли, а оно, деревянное, все стоит себе да стоит, работает, приносит пользу людям, — зачем же ломать его?»

…Город Халеб. Старинная крепость на холме. Как в Афинах. Все древние города, стоявшие на возвышенностях, сохранились. А те, что в долинах, — разрушены, засыпаны пеплом веков, забыты.

Курганов шел по улицам Халеба. Отель «Омейяд». Лестница на второй этаж… Скрипят половицы коридора. Знакомая дверь, № 124.

Курганов толкнул дверь — голландская печь стояла на том же месте, что и в ту ночь. И большая двуспальная кровать — тоже на том же месте.

Вот здесь, стоя вот около этого пятна на стене, он спросил ее:

— Это правда?

— Да, правда, — ответила она.

Не веря ни своим глазам, ни ушам, он смотрел на нее и видел, как кровь медленно уходит с ее лица, и от этого лицо становилось непривычно белым, чужим и неприятным.

— Что случилось? — тихо спросил он.

— Я полюбила другого человека, — громко сказала она.

— А ребенок?

— У ребенка будет другой отец.

…Курганов вышел на улицу. В тот раз их маршрут лежал из Халеба в Латакию и потом, по берегу моря, — в Триполи и в Бейрут. Повторить эту дорогу? Ведь ему ничего не стоит взлететь над Халебом и, сделав круг над крепостью на холме, устремиться к морю. Он может сейчас все. Ему все доступно. Мир, не принадлежа ему, лежит у его ног.

Нет. Он уже сделал круги над Бейрутом и Дамаском — городами своей беды. Сделал он круг и над Сирией — страной, где разбилось его сердце. Теперь надо в Париж — город, в котором он почти до конца выпил горькую чашу позора и унижения.

Но зачем, зачем?.. Кому нужны все эти круги над прошлым, все эти возвращения в места, где тебе когда-то было так плохо?

Надо, надо… Надо возвращаться туда, где ты страдал. Надо обязательно возвращаться в места горьких минут своей жизни. Там ждет тебя мудрость.

Курганов летел над Парижем…

Мелькнул издалека зеленым всплеском Венсенский лес…

Дымчатый рукав Сены разделился надвое, обтекая островок Сен-Луи, и снова надвое, обтекая Ситэ…

Здания Лувра были похожи сверху на огромный прозрачный бокал… И сад Тюильри — словно играющий искрами хмельной напиток, не имеющий себе равных по своей бесценной стоимости, — был «налит» в этот прозрачный бокал, и шапка веселой, шипучей пены поднималась до «Оранжери» и «Же де Помм», и нетерпеливые пузырьки воздуха, рождаясь возле арки Карусель, выпрыгивали на Пляс-де-ла-Конкорд…

Курганов летел над Елисейскими полями. Цвели каштаны вдоль тротуаров центральной улицы. Площадь Звезды, неповторимая Пляс-де-л′Этуаль, стягивала по радиальным лучам кварталы к могиле Неизвестного солдата… Налево, скорее налево, и к башне, два круга над опрокинутым Эйфелем железным факелом, вираж через Марсово поле, два грустных круга над собором Дворца Инвалидов, круг над колокольнями святой Клотильды, — и к «Пале д′Орсей»? К той самой гостинице, где она получила когда-то отдельный номер?..

Нет, нет, направо, к посольству на улице Гренель, — круг над бульваром Распай, вокруг колокольни Сен-Жермен-де-Пре (какой необычный, какой печальный вальс танцую я в воздухе над Парижем), и над храмом Сен-Сульпик вальс, и над Люксембургским садом (назад, назад к «Пале д′Орсей»), и над Люксембургским дворцом тоже вальс, и над Одеоном (почему я танцую этот грустный вальс, почему?), над Пантеоном, над Сорбонной (назад, назад к «Пале д′Орсей»), и над Клюни тоже вальс, и вокруг колокольни Сен-Северин, и над шпилем Сен-Шапель. (С кем я танцую? Неужели один? Неужели один я кружусь над Парижем? Или, может быть, я все-таки танцую с ней? Но где же она? Почему я не вижу ее? Где ее руки, глаза? Куда она исчезла? Когда? Зачем?)

Нет, нет, ее нету со мной, я танцую один над Парижем (всю ночь, всю новогоднюю ночь она танцевала тогда в Бейруте с Ним). Да, да, я танцую один, совершенно один я кружусь над Парижем. (Господи! Что это были за ночи — тогда, в Бейруте, и потом, в Париже.) Как я выдержал все это? Как не сорвался? Сколько лет жизни отняла она у меня тогда только за эти две ночи?

Я танцую над Парижем один — вальс над набережной Великих Августинцев. (И все ближе, все ближе «Пале д′Орсей».) Я кружусь над Парижем в полном одиночестве — вальс над набережной Вольтера…