Вот остановился внизу под моими окнами шикарный девятиместный «линкольн» с хромированными дверцами. За рулем сидит какой-то благородный красавец (от «Режант-отеля» до парламента рукой подать, наш высокообразованный в ливанских делах руководитель группы в первый же день объяснил нам, что «Режант-отель» предназначается только для очень значительных лиц).

Красавец вылезает из машины. На голове у него ослепительно белоснежный бурнус. Сейчас он, очевидно, забросит в отель для значительных лиц свой баульчик из верблюжьей шерсти и отправится в миниатюрный, похожий на резную шкатулку ливанский парламент выражать вотум недоверия.

— Тэкс! Тэкс! — слышу я вдруг под окном высокий и гортанный голос красавца.

Вот, оказывается, в чем дело. Благородный красавец — всего-навсего водитель такси.

От удивления я даже высовываюсь в окно.

— Месье, тэкс? — мгновенно замечает меня красавец.

— Нон, нон, — качаю я головой.

Скорее надо сматываться из номера, а то сейчас прорвется через портье, объяснив, что месье с третьего этажа заказал ему тэкс. А уж прорвавшись, непременно слупит с меня калым, то есть бакшиш по-местному. И никакими силами его бесплатно из номера не выведешь, уж в этом будьте уверены.

9

Баста. Мусульманский район. (Я приехал сюда на автобусе, прыгнув на подножку прямо из дверей отеля для значительных лиц, а красавец таксист, уже карауливший меня около входа в гостиницу, увидев это, завизжал, замахал руками, заматерился по-своему и, сдернув бурнус, бросился было догонять автобус — шутка ли, верная добыча из рук уходила, но, вспомнив, очевидно, о своем такси, шикарном девятиместном «линкольне», остановился, погрозил мне кулаком и повернул обратно.)

Стены домов густо обклеены листовками. Или были недавно выборы в какой-нибудь муниципальный орган, или скоро будут. В Бейруте во всех выборах (все равно куда) участвует не меньше сотни политических партий (иногда одна партия объединяет всего-навсего несколько квартир или представляет просто-напросто одну семью). И у каждой партии своя программа, своя платформа — на гектографах печатаются предвыборные плакаты с портретами кандидатов и их политическими кредо и вывешиваются на стенах домов. Стен, естественно, не хватает. Тогда в ход идут деревья, но здесь почему-то уже больше висит плакатов, на которых портреты кандидатов просто нарисованы от руки.

Я иду по бесконечно длинной, лишенной растительности улице. Современные многоэтажные дома вдруг сменяются какими-то средневековыми глухими глинобитными стенами. Под ногами, словно осенние листья, шелестят предвыборные плакаты и лозунги. На земле их, пожалуй, еще больше, чем на стенах домов.

Зачем я приехал в эту чужую и, собственно говоря, совершенно ненужную мне страну? Как это получилось? И зачем я взял с собой жену? (Сколько людей, даже ее родители, говорили мне, чтобы я не брал ее с собой, а я никого не послушал.)

Пора разобраться во всем этом. Пора дать ответы на все эти вопросы хотя бы самому себе. Пора, пора… А то будет поздно. Слишком поздно.

10

Собственно говоря, сама идея такой «далекой» поездки существовала уже давно. Хотелось забраться как можно подальше от Москвы, посмотреть на жизнь совершенно незнакомых людей, на их уклад, нравы, обычаи. Посмотреть и написать обо всем этом. Может быть, даже книгу. Тем более что первая книга о Якутии только что вышла, быстро разошлась, в печати ее хвалили, и издательство, выпустившее ее, настойчиво предлагало договор на вторую книгу.

Но о чем должна быть эта вторая книга молодого журналиста, всего три года назад окончившего университет? Смутно, очень смутно рисовался замысел серии зарубежных очерков. Были честолюбивые планы — поехать работать собственным корреспондентом за границу.

В двадцать семь лет хочется видеть мир. Хочется знать, как живут люди и страны, находящиеся на противоположной социальной позиции. Для журналиста это желание удовлетворялось очень просто — работа за рубежом. А для этого требовалось проявить инициативу в избранном направлении.

Вышедшая книга и полученный за нее немалый гонорар давали возможность купить путевку в любую страну. Ближайшая поездка была в Ливан. И, чтобы не ждать (деньги разойдутся), ливанская путевка была приобретена. А ночью, когда зашел разговор о предполагаемой книге о Ливане, жена вдруг сказала Курганову, что и она тоже хочет поехать в Ливан. Ведь не было же у них свадебного путешествия четыре года назад, когда они поженились (да, действительно, свадебного путешествия тогда, на пятом курсе университета, не было). Так вот, пусть эта общая поездка в Ливан будет задним числом считаться их свадебным путешествием — хоть и запоздалым, хоть и через четыре года после свадьбы, а все-таки…

Аргумент насчет свадебного путешествия был сильным. Собственно говоря, это был даже не аргумент, а упрек.

Рядом, в деревянной кроватке, спал сын. Голова жены лежала на соседней подушке. В темноте белело ее плечо. Все было хорошо, основательно, прочно — цепь бытия замыкалась вокруг уверенно и надежно.

И в этой цепи не хватало одного звена — свадебного путешествия.

На следующий день на остатки гонорара от якутской книги куплена вторая путевка в Ливан. (Спасибо! Спасибо! Спасибо! Спасибо!). А еще через несколько дней первой группе советских туристов, отъезжающих в Ливан, был представлен их будущий сопровождающий, руководитель группы, и ночью (все разговоры о поездке в Ливан почему-то происходили тогда именно ночью) как бы между прочим было сказано, что руководитель группы похож на французского киноактера Жана Маре…

Курганов (после этих слов) повернулся к жене и внимательно посмотрел на нее, но выражения ее лица в ту минуту он не разглядел — было темно. Да и поздно, наверное, было уже делать это — билеты на самолет до Бейрута были уже куплены и деньги за свадебное путешествие (с опозданием на четыре года) были уже заплачены полностью.

11

Курганов сидел в парикмахерской на площади Пушек — центральной площади Бейрута. Курчавый черноволосый парень в темной рубашке с подвернутыми рукавами (белых халатов здесь и в помине не было) брил Курганова с присущей всем южным парикмахерам небрежной снисходительностью.

Над эмалированной раковиной с желтыми подтеками и медным краном висело большое, продолговатое, треснувшее посередине зеркало, и Курганов отчетливо видел в нем свое изломанное надвое лицо: неподвижные с булавочными блестками зрачки и хмурые брови — над трещиной слева, а под трещиной и правее — густо намыленную шею, около которой все время плясало длинное лезвие опасной бритвы, напряженно поджатые губы, тугие желваки на скулах. Волнистые каштановые волосы были гладко причесаны и разделены точным прямым пробором, но на лице своем, а вернее, в глазах Курганов все равно не видел привычного выражения твердости и уверенности. Глаза были какие-то неопределенные.

По обеим сторонам зеркала были укреплены товары, которые продавал парикмахер, — сигареты, зажигалки, портсигары, игральные карты, носки, галстуки, перчатки. Как и у нашего лифтера, подумал Курганов и вспомнил тяжелую, старомодную, красного дерева кабину лифта в «Режант-отеле», стены которой внутри, между зеркалами, тоже были сплошь увешаны все той же табачно-галантерейной смесью. И, кроме того, мальчик-лифтер торговал еще порнографическими открытками, которые он, сильно смущаясь, предлагал пассажирам только тогда, когда поднимал или опускал вниз на своей громоздкой машине одних мужчин.

Курганов сидел в парикмахерской уже целых пятнадцать минут. И все эти пятнадцать минут перед ним неподвижно маячило обрамленное сигаретами и перчатками зеркало с трещиной посередине. А вчера, вспомнил Курганов, по центральным улицам Бейрута целый день возили в кузове грузовика пятиметровую пачку сигарет «Филипп Морис»… Зачем? Ведь их же и так продают на каждом углу, ведь их же и так покупают почти нарасхват, ведь никто же не сомневается в их качестве и вкусе.

Реклама. Надо приучить всех к тому, что затяжка сигаретой «Филипп Морис» так же необходима каждому человеку, как кусок хлеба.

Насилие. Надо заставить каждого человека двадцать четыре часа в сутки вспоминать и думать только о «Филиппе Морисе».

Курганов сидел в парикмахерской на площади Пушек уже целых двадцать минут. И все эти двадцать минут обрамленное сигаретами и перчатками зеркало с трещиной посередине неподвижно и неотступно маячило перед ним.

Курганов скосился на бритву. Парикмахер тут же сделал шаг назад и вопросительно показал бритвой на пачку сигарет.

— Нет, нет, — покачал головой Курганов, — я не курю.

Курчавый нахмурился, яростно провел несколько раз бритвой по точильному ремню, резко повернулся и враждебно, почти с ненавистью взглянул на клиента.

Зажигалки и галстуки вокруг зеркала двоились, троились, вырастали в размерах, придвигались вплотную, самовоспламенялись, самозавязывались вокруг шеи. Курганов сидел в парикмахерской на площади Пушек уже целых тридцать минут, и все эти тридцать минут «магазин» вокруг зеркала лез ему в глаза, в уши, в ноздри, давил на горло и, соединяясь с запахом несвежих простыней и салфеток, вызывал почти тошноту. И все это наконец стало настолько непереносимо, что Курганову вдруг бешено захотелось что-то изменить вокруг себя, избавиться от этих «малоджентльменских» наборов, от этих галантерейных видений или хотя бы уменьшить их число.

Вот все это, подумал Курганов, наверное, и есть самая примитивная и самая точная предыстория всякой купли-продажи. Вот так, наверное, и происходит всякая покупка в этом городе, когда нет уже больше никаких сил смотреть на то, что тебе предлагают купить, когда реклама довела свое насилие над тобой до логического конца, когда ты физически хочешь уничтожить то, что тебе предлагают, но это не в твоей власти, и тогда ты просто покупаешь это…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: