Обратился генерал не ко мне.

— Ну её в жопу, эту библию! Слезай, потом поищешь!

— Почему? — удивилась Натела и выпрямилась.

— А потому! Хитрожопый он…

Хотел, конечно, сказать «голожопый», подумал я.

— Ты о ком, Сэрж? — спросила Натела.

— О твоём философе! Не нужна мне, мол, ваша сраная библия, заткните её себе в задницу! Но мы ещё посмотрим — кто и что кому заткнёт… — и взревел: — Да спускайся же ты, наконец!

Я вцепился в пояс на юбке Нателы.

— А ты успокойся! — велела Натела то ли Абасову, то ли мне.

— В Америку, бля, спешит! Поднять там хай на весь сарай: «Вэй да вай, братья-жидята, мучают красные нас дьяволята!»

— А библия ему уже не нужна?! — рассердилась на меня Натела. — Нужна она ему всё-таки или нет?

— Сам не понимает! Гамлет сраный! — обозвал меня Абасов. — Петхаинский говнодав!

Теперь уже Натела разгневалась на него:

— Сэрж, ты опять?! Обещал ведь насчёт Петхаина! Не всем же быть армянами! И не ругайся при мне: я женщина! И не чета твоей усатой дуре!

— Она мать моего Рубенчика! — снова взревел Абасов.

— Ну и катись к ней в жопу! — крикнула Натела, а лестница скрипнула и качнулась.

Абасов выждал паузу и шумно выдохнул. То ли изгнал из себя ярость, то ли раскурил трубку:

— Извини! Я ж не на тебя… Я на него… Ненавижу я Гамлетов…

— А он уже ушёл?

— Заспешил, сука, в Америку…

Как только я решил, что напряженность в генеральском взоре обусловлена не гастритом, а близорукостью, Абасов произнёс загадочную фразу:

— А ты ведь снизу хорошо смотришься! Спасибо!

За что это он? — подумал я.

— За то, что хорошо меня знаешь! — добавил Абасов.

Я не понял генерала.

— Поняла? — рассмеялся он.

— Скажи! — потребовала Натела.

Действительно, пусть скажет, подумал я.

— Я имею в виду трусы… — застеснялся генерал. — То есть — что трусов как раз на тебе нету…

Откуда он это знает? — ужаснулся я.

— Мне отсюда всё видно! — сказал Абасов сквозь смех. — Ну, спускайся же, наконец! Ко мне…

Я крепче сжал в кулаке пояс на юбке Нателы, а она сказала:

— Иди к себе, Сэрж, а я сейчас приду… Надо же книгу найти. Другие согласятся: в Петхаине больше Гамлетов нету…

— Жду, — буркнул генерал и шаркнул по паркету обувью. — Будем — не чай, будем — вино… Я очень злой!

Снова скрипнула дверь. Потом щёлкнула: закрылась. Стало тихо. Я разжал кулак на юбке, но так и не шелохнулся. Прошло несколько минут. Натела наконец развернулась, пригнулась вниз и подняла мои штаны.

Я не оборачивался. Она обвила меня сзади руками и стала наощупь застёгивать мне пояс.

Как и следовало ждать, я устремился мыслями в будущее. Причём, представил его себе в формах очень далёкого пространства, отделённого от того, где находился я сам, большим океаном. Потом задался вопросом: Почему всё-таки я всегда верю в будущее? Ответил: Потому что оно никогда не наступает. Сразу возник другой вопрос: Может ли тогда человек или хотя бы еврей убежать в будущее и не возвращаться в настоящее никогда? Даже в субботу? Ответил, что пока не знаю: Надо сперва оказаться в будущем.

Мне пришла даже в голову мысль, что, там, в будущем, я буду записывать на плёнку… тишину. И воспроизводить её. В разной громкости…

— Вот же она! — вскрикнула Натела. — Номер 127!

Она оттеснила меня и стала тащить на себя фолиант, в который я упирался носом. Фолиант оказался тяжёлым — и если бы я не вырвал его из её рук, Натела грохнулась бы вниз.

— Она? — спросила Натела, когда я приземлился вслед за ней.

— Она! — ответил я и положил книгу на нижнюю ступеньку лестницы.

Тот же деревянный переплёт, покрытый коричневой кожей с частыми проплешинами. Раскрывать сейчас библию, однако, мне не хотелось: как всегда после блуда, я ощущал себя свиньёй и спешил к жене.

Раскрыла книгу Натела. С пергаментных листов мне ударил в нос знакомый запах долго длившегося времени. Читать я не стал — рассматривал буквы. Квадратные письмена казались теперь суровыми, как закон. Точнее, как приговор. Ещё точнее выразилась Натела:

— Такое чувство, что смотришь на тюремную решётку, правда?

— Читала? — ответил я.

— Лучше б не читала! — воскликнула Натела. — Думала всегда, что раз написал Бог, значит, великая книга! Думала именно как ты мне вчера про неё рассказывал. Мой отец — даже он вставал когда кто-нибудь произносил на еврейском хоть два слова, объясняя, что они из Библии. Он-то еврейского не знал, Меир-Хаим, а то б догадался, что вставать не надо. Я тоже не знала, но очень боялась! А недавно прочитала всю вещь по-грузински — и охренела: обыкновенные же слова! Ничего особого! В хорошем романе всё расписано лучше…

Я улыбнулся:

— От бога все ждут большего! А пишет он обо всём… Не о чем-нибудь, как писатели, а сразу обо всём… Здесь говорит одно, там другое…

— Это как раз и правильно! Если бы я, например, была писательницей, то тоже писала бы сразу обо всём и по-разному. Это правильно, но… Не придумаю как сказать… Одним словом, всё, что я прочла в Библии, — я сама уже знала. Нет, я хочу сказать, что Бог не понимает человека. Люби, мол, меня — и никого кроме! Но как бы меня ни любил, как бы ни лез из кожи — всё равно кокну! Что это за условия?! Какой дурак согласится?! Он хочет только чего хочет Сам. Поэтому я Ему и не верю! Он — как наши петхаинцы!

Мне стало совсем неуютно. Пора было уходить, но, как и накануне, Натела ждала, чтобы я пригласил её излить душу. Я же не отрывал взгляда от решётчатого текста.

Не дождавшись приглашения, она произнесла уже иным голосом, неожиданно детским:

— Меня, знаешь, всё время обижают. Даже евреи. Сами ведь настрадались — с места на место, как цыгане, но всё равно у них такая злоба! Цыгане хоть и воруют, но честнее. Я среди цыган тоже жила: они не работают, не копят и не обижают поэтому. Но я от них ушла: хочется среди своих, а свои обижают. От баб не обидно: бабы всегда друг друга обижают, но меня обижают особенно мужики. Даже отец, Меир-Хаим. Ты его ведь помнишь? Взял и убил себя: бросил меня одну. Не любил. Одну только мать мою, значит, любил. А женщина не может без мужчины, ей нужна защита.

— А Сёма? — сказал я. — А этот Абасов? Другие ещё?

— Каждый любит себя и потому все обижают. Человека надо любить, чтобы взять вдруг и защитить, правда?

Больше всего я страшился того, что Натела потребует защиты у меня. Так и вышло:

— Хочешь сбежим отсюда вместе куда-нибудь?

Сбежать я хотел, но не вместе с ней. И не куда-нибудь, а домой. И кроме этого желания оказаться дома во мне высунулось вдруг ещё одно — стародавнее — чувство, что пока я нахожусь с женщиной, о которой мне уже всё известно, приходится упускать в жизни нечто более интересное. Высунулось ощущение, что в это самое мгновение в каком-то другом месте происходит… самое главное.

— Ладно, иди! — согласилась Натела и забрала библию со ступеньки лестницы. — Иди домой. Я её, кстати, видела, твою жену. Красивая она баба и, видимо, кроткая. Я кротких людей уважаю. Мне кажется, они знают что-то важное. Правда? Я ведь, кстати, тоже кроткая. Мне просто не с кем. Правда?

Я присмотрелся к ней. Она не издевалась.

— Видишь ли, — ответил я, — ты всё время разная. То говоришь, что Бог тебя любит, то, наоборот, что Ему плевать…

— А кто не изменяется? — спросила она кротким голосом.

Наступила пауза.

— Ладно, иди! — повторила Натела.

Я чмокнул ей руку около локтя, подрагивавшего под тяжестью фолианта, и шагнул к выходу. Думал уже о жене. В дверях, однако, обернулся и не сдержал в себе желания сказать Нателе добрые слова, которые — как только я их произнёс — оказались искренними:

— Ты сама очень красивая… И будешь счастливой…

— Спасибо! — засияла она и вскинула вверх правую руку.

Книга, конечно, грохнулась с шумом на пол. Я бросился вниз сгребать посыпавшиеся из неё закладки и газетные вырезки.